Восклицание было полно бодрости, но упоминание о короткой, как басня, жизни отнюдь не располагало к особенному оптимизму. Молодые почувствовали некоторую неловкость и даже вину, что они молоды и здоровы. Орешников сказал:
— Сколько я знавал безусых прапорщиков, совсем мальчишек по сравнению со мной, оставшихся лежать на полях сражений. С тех пор я отбросил прежнюю мерку жизни — возраст и здоровье. В наше время наибольшему риску подвергаются как раз самые молодые и здоровые.
— То есть призывники! — уточнил Стрижов.
Надежда Антоновна молчала. Беседа разладилась. Единодушно побранили ленинградскую погоду, обменялись мнениями о премьерах в театрах, о вышедших из печати произведениях и разошлись по домам.
6
Вот когда Марков понял, что такое писательский труд. Все казалось невероятно сложным. Марков часто приходил в отчаяние и намеревался все бросить и отказаться от своего замысла.
Целыми днями просиживал в прохладных тихих залах Публичной библиотеки. Со всех полок на него смотрела история. Давнее прошлое, седая старина соседствовала там с трепетными бурлящими днями нового времени. Многолетние и многотомные труды пребывали рядом со скорописью исповедей, объяснительных записок, опровержений…
Марков казался себе микроскопическим существом перед всей этой громадой ума и вдохновения. Выписки, цитаты… новые и новые книги… новые и новые названия… уточнения… разнобой мнений и оценок… факты, факты, какое множество фактов! Ими захлебываешься, и начинают расплываться контуры первоначального плана.
Несколько раз Марков изменял всю структуру задуманного романа. Попробовал составить список действующих в романе лиц. Вспомнил, как поступал Золя, сочиняя о каждом даже незначительном лице подробнейшие биографические очерки… Но это уводило в такие дебри, что пришлось бросить затею.
Встречаясь со Стрижовым, Марков непременно принимался обсуждать свой план, свои намерения. Но Стрижов предъявлял какие-то странные претензии, говорил общими фразами и, пожалуй, даже сбивал с толку.
Например, его мысль о сокрушительном ударе. Стрижов считал, что этой стратегией концентрации сил на важнейшем участке пронизана вся революционная жизнь, вся советская действительность. Ударные стройки. Ударные бригады. Нацеливание всех усилий на ту или иную важнейшую в данный момент область производства… В таких выражениях Стрижов излагал свою заветную мысль. А попробуй воплоти это в романе!
— Понимаешь, это — ленинский стиль работы, — объяснял Стрижов, ленинский метод руководства, ленинская стратегия и тактика.
Марков понимал. Но от понимания до воплощения идеи в образы, в поступки героев было огромное расстояние.
Крутояров, если с ним заговорить о своих замыслах, невольно начинал сам фантазировать и сочинять. Это были талантливые экспромты, но Марков совсем иначе чувствовал и иначе все представлял.
Всего легче было говорить о будущем романе с Оксаной. Ей все нравилось, ее все восхищало. Она, увлекаясь, подсказывала вдруг такое простое и правильное разрешение задачи! Она не умела отвлеченно мыслить, сразу же все переводила на людей, на повседневное и даже приводила примеры из собственной жизни или из того, что попадало в поле ее зрения в поликлинике, в школе. Марков любил с ней советоваться, слушать ее.
Оксане жалко было беднягу: сидит ночи напролет, утром лицо вытянутое, глаза красные от утомления. Оксана спросит осторожно:
— Ну как?
Марков молча покажет на корзину для мусора, доверху наполненную скомканными листами.
— Вот. Тут вся четвертая глава. Ты помнишь Торопова? Я тебе рассказывал, у меня в романе будет такой Торопов. Комбат.
— Ну-ну. Конечно помню. Ты рассказывал, как он женится на телеграфистке, они встретились на фронте.
— Так вот, я хотел его женить, а теперь вижу, что не женить его, сукина сына, а расстрелять перед фронтом, ведь он какое дело прошляпил!
— Какое? — испуганно спрашивает Оксана.
— Там, по ходу действия, долго рассказывать. Замучился я с Тороповым. Главное, и мужик-то он неплохой…
Все эти муки и поиски, вся эта изорванная в клочья четвертая глава, все эти тревоги за несуществующего, выдуманного им же самим Торопова, все эти бессонные ночи, то отчаяние, то удачная находка, — все это и составляло теперь непередаваемое, ни с чем не сравнимое, огромное, как мир, счастье Михаила Маркова.
Пятнадцата я глава
1
Михаилу Васильевичу последние месяцы нездоровилось. Он крепился, не подавал виду, но особенно трудно было обмануть Софью Алексеевну. Михаил Васильевич преувеличенно громко смеялся, вовсю шутил, даже ел то, что врачи запрещали, чтобы показать, до чего он отлично себя чувствует. Абсолютно здоров! Но нет-нет да и морщился от боли.
Хворать было нельзя. Не хватало времени на хворь. Каждый час был дорог.
Троцкий не прекращал антипартийную возню. На XIII партийном съезде в мае 1924 года он поставил на голосование свою платформу. Не получил ни одного голоса. Ни одного! Хотя на съезде присутствовало 748 коммунистов. Но Троцкий не успокоился. Он сколачивал блок, устраивал секретные, подпольные совещания, мутил воду и никак не унимался.
В январе 1925 года Объединенный пленум ЦК и ЦКК собрался, чтобы обсудить поведение Троцкого. Пленум осудил новую вылазку Троцкого, всю его деятельность квалифицировал как попытку подменить ленинизм троцкизмом.
Выступления на пленуме были одно другого резче. Терпение коммунистов иссякало.
— Не хватит ли, товарищи? — говорили ораторы. — Не пора ли делать выводы?
И пленум снял Троцкого с работы в Реввоенсовете. Вместо него председателем Реввоенсовета СССР был назначен Михаил Васильевич Фрунзе.
Он переехал в Москву и немедленно включился в работу.
Москва была шумная. Михаилу Васильевичу она пришлась по нутру. Как ни был он занят, а все же понимал, что нельзя жить в Москве и не побывать в Третьяковке, нельзя хотя бы мимоходом, между двумя совещаниями, не махнуть на Тверскую, не посидеть за чашкой кофе на красном бархатном диване в кафе «Бом».
Однажды Фурманов привел к Михаилу Васильевичу Фадеева. Высокий, угловатый Фадеев носил кавказскую рубашку с ремешками и часто насаженными пуговками. Михаилу Васильевичу он понравился. Взглянешь на него — и поверишь, что может писать хорошо.
С актерами, художниками встречался Фрунзе. Был у Василия Каменского. Сердито слушал его «Танго с коровами», сердито спросил:
— А зачем, собственно, вы ломаетесь? Ну что это такое: «Жизнь короче визга воробья»? При чем тут «оловянное веселие» и что это за собака плывет на льдине? Бред сумасшедшего! Писали бы просто.
— Нельзя, — ответил Каменский, подумав. — Ведь я все-таки футурист.
Фрунзе понравилось, как Каменский играет на баяне. Лицо становится задумчивым, голова наклонена набок, а тонкие пальцы так и порхают по клавиатуре.
Был как-то Фрунзе на «Жирофле-Жирофля» у Таирова. Весело, пестро, нарядно, глупо. В общем, ничего. Но Фрунзе больше любит оперу. «Пиковую даму» готов слушать снова и снова.
Как и в Харькове, у Фрунзе постоянно бывают его друзья и соратники. Приезжал Котовский, завсегдатаями были Федор Федорович Новицкий и Сергей Аркадьевич Сиротинский. А вообще у Фрунзе всегда людно, всегда интересно и весело.
Давний друг — Демьян Бедный — обычно требовал, чтобы ему налили покрепче чаю.
— Знаете, настоящего. Чтобы действительно был чай.
И пускался в воспоминания:
— Помните, на Врангеля вместе ехали? Меня тогда послали вроде как пушку, на вооружение.
Фрунзе просил прочесть «Манифест барона Врангеля». Демьян Бедный умел читать свои произведения. Фрунзе подсаживался поближе и, слушая, смеялся так заразительно, что Демьян Бедный просил его всегда бывать на его выступлениях.
— У вас и так успех обеспечен!
Особенно нравились Фрунзе в «Манифесте» строчки:
Вам мой фамилий всем известный:Их бин фон Врангель, герр барон.Я самый лючший, самый местныйЕсть кандидат на царский трон…
— Знаете, — говорил Фрунзе уже серьезно, — Врангель был одним из самых способных представителей белого лагеря. Сделавшись главнокомандующим, он развернул в Крыму колоссальнейшую работу. Расправился с конкурентами, соперниками, тоже метившими в «правители». Перевел из тыловых учреждений в строй все кадровое офицерство. Перевешал офицеров, чиновников и солдат, проявлявших неповиновение. В результате создал внушительную боевую силу, приблизительно в тридцать тысяч штыков и сабель. И воевал неплохо. Вообще не следует думать, что среди наших врагов одни олухи и дураки. И Ленин об этом не раз говорил.
— Правильно! — отозвался Демьян Бедный. — Они не дураки, но бить их надо.