поднимет голову и скажет: «Садись, Цыпленок» – и я грохнусь в обморок. Но он после долгого ожидания сухо предложил:
– Садитесь. Немецкий не позабыли? В Москве вас познакомят с участником фестиваля из Германии. Необходимо всестороннее общение, самый тесный и глубокий контакт. И так, чтобы он к вам, может даже и навсегда, привязался… В Москве будет ещё один инструктаж по женской линии. Надо, чтобы этот молодой немец полюбил и вас, и нашу страну.
Кажется, мне повезло, потому что так называемый «мой» немец по предварительной переписке уже ждал встречи с другой участницей фестиваля из Румынии. А фестиваль, как праздник, удался. По крайней мере, я была потрясена и, увидев своих сверстников из других стран, поняла, что, оказывается, есть иной мир, совсем иной мир – это Германия, только Западная Германия, куда с тех пор я начала этот путь или побег.
Теперь я поняла, что на полпути из Казахстана до Германии находится Москва, и, как очень многие молодые люди, устремила все свои силы на переезд в столицу. В этом мне могли помочь лишь мои знания, и я получила приглашение стажироваться в Институт органической химии.
Казалось, что жизнь, а точнее, моя учеба и работа в Москве – это рай. Конечно, по сравнению с тем, что было и могло бы быть, это, может, и так. Однако праздника и тем более фестиваля нет и вроде бы не предвидится, да я уже вкусила глоток свободы, и этот глоток оказался до того заманчиво-упоительным, до того сладким и желанным, что ради этого я готова была на всё, по крайней мере работала сутками. Прямо в лаборатории, под шум катализаторов и вредных запахов химических реагентов, была моя раскладушка, на которой удавалось немного поспать между записями показателей эксперимента, которые надо было фиксировать каждый час.
Как и многие, я думала, что Москва – это Большой театр, концерты, музеи и кино. Я этого не видела, практически не видела, и не очень переживала, ибо я с детства видела совсем иное, а теперь медленно, но упорно шла к намеченной цели, отрешившись от всего.
Вспоминала ли я Самбиева? Всё реже и реже. Я понимала, что это моя подростково-юношеская первая любовь как защитная реакция и некое тепло в столь суровом мире. Теперь реальность была иная, и, если честно, я понимала, что нынешняя моя ситуация, а тем более будущая жизнь и Самбиев – это просто несовместимо. Тем более что его нет, а вокруг меня были достойные молодые люди, но я боялась, что они не пойдут со мной и вряд ли пошли бы, так как все они – патриоты великой страны, где самое главное – это Победа над той страной, куда я мечтаю уйти. И я, как мне кажется, медленно, но верно двигалась в этом направлении, ибо я делала для этого всё. Уже давно позади стажировка, я уже в аспирантуре, и мои научные статьи уже пару раз перепечатывали в зарубежных изданиях. Меня приглашали, и я участвовала во многих всесоюзных научных конференциях и симпозиумах.
Моим научным руководителем была женщина, я так выбрала, и она уже планировала мою защиту на осень 1960 года, когда лично я получила два приглашения: в Берлин, и именно в Западный Берлин, и Белград, Югославию. И как ни странно эти две конференции были почти что в одно и то же время. Меня пригласили в партком:
– Конечно, это похвально. И институту огромный плюс… Куда вы хотите?
Я не могла скрыть своей радости.
– Вообще-то глупый вопрос. Вы ведь владеете немецким языком. И как они про вас узнали?
Вот тут моя радость омрачилась.
– Не знаю, – честно ответила я.
В партком приглашали и моего руководителя. Потом было заседание ученого совета, где очень высоко оценили мою работу. Всё это отразилось на качестве моей жизни. К статусу аспиранта я получила должность старшего лаборанта и стала получать сто пятьдесят рублей в месяц, что положительно сказалось на моем внешнем виде. Я смогла обновить свой гардероб, приодеться, так что мой руководитель удивленно воскликнула:
– Лиза, тебя не узнать! Да ты у нас, оказывается, красавица!
Понятно, что изменения заметила не только она, но и мужчины.
До сих пор даже не знаю, почему я так поступила? – продолжала свой разговор Елизавета, а слушающий её Тота заметил, как затряслись её руки. С трудом, чтобы скрыть эту дрожь, мать Амёлы нервно отпила глоток воды. Тота почему-то подумал, что ей, даже при грубом расчете, где-то лет шестьдесят, но она выглядит гораздо старше.
– Да, увяла, – печально выдала Елизавета, словно прочитав мысли Болотаева. – А тогда… Даже не знаю, что на меня нашло. Конечно, это была молодость, это была страсть. Я влюбилась!
Это был молодой ученый, уже профессор и доктор наук. Его звали Александр… Не поверите, но теперь я даже его фамилию не помню и даже, как он выглядел, не помню и не хочу вспоминать. Но я в него, как говорится, по уши влюбилась, и это, наверное, оттого, что он был в этой среде иной.
Александр – сын советских дипломатов. Как сам он рассказывал, школу окончил в Швейцарии, потом его родителей по службе перевели в Лондон, а после – Америка, Япония и моя любимая Германия.
Он владел несколькими языками. Даже внешне, с рыжей, ухоженной бородкой, с изысканными манерами и свободным поведением и речами, он резко отличался от всех окружающих.
В нашей лаборатории его не любили. Говорили, что он выскочка, карьерист и вообще в большой науке случайный человек. Однако всё это за глаза, а в глаза перед ним почти все заискивали, ибо только его постоянно посылали в заграничные командировки, а это, понятно, высший блат, и у него очень влиятельное покровительство и доверие в верхах, и при этом он всегда почти всем из-за границы привозил очень дефицитные подарки.
И вот ни с того