Но тут бравая тощая фигура сержанта странно изогнулась, черные брови прыгнули на лоб, глаза выпучились, а рот широко раскрылся, судорожно пытаясь захватить воздух.
— Ну вот! В зобу дыхание сперло, — добродушно проворчал Федор Тихонович, зачерпнул корцом холодной воды из стоящего на дубовой лавке ведра и подал сержанту.
Залив пламя в гортани, тот вдохнул наконец в себя воздух, смахнул выступившие на глазах слезы и, не смея, очевидно, сесть за стол с чужими офицерами, снова защелкал каблуками, на этот раз уже прощаясь. При этом он быстро-быстро что-то говорил, должно быть благодарил. Затем нежданный гость шагнул к выходу, на ходу откусывая от могучего бутерброда, покачнулся, переступая порог, и исчез так же неожиданно, как и появился.
Через несколько минут после его ухода воротилась хозяйка, а вслед за ней прибежал замковый Сехин звать нас на погрузку.
Старики проводили нас до самой автомашины и тепло простились с экипажем еще раз, пожелав всем остаться живыми. Они попросили меня непременно писать им и, если доведется кому из нас оказаться в их краях, заходить к ним запросто, как к отцу с матерью. Растрогавшись, мы долго махали им из кузова пилотками.
В 22 часа прибыли в Умань, с большим трудом отыскали место, где можно было бы до утра приклонить голову. Жилье это представляло из себя комнату на втором этаже кирпичного дома с разрушенным первым этажом и лестничной клеткой. [288]
Наверх мы поднялись по шаткой деревянной времянке без поручней и улеглись спать на полу, устланном соломой, которая служила постелью и всем многочисленным обитателям этой квартиры — женщинам и детям. 28 апреля
Путешествие наше продолжается. Ехали через Райгород, в 15 часов переправились по наведенному понтонному мосту через Южный Буг и очутились в Винницкой области. В 18.00 прикатили в Тульчин, где сделали остановку, так как здесь назначен пункт сбора и нужно ждать еще какие-то машины нашего полка. В домах и хатах быстро нашлось место всем... Мы с командиром облюбовали аккуратный деревянный домик на зеленой окраинной улочке. Городок здесь утопает в зелени. Хозяйки, две женщины, старушка с дочерью средних лет, приняли нас очень радушно, накормили и предоставили в наше распоряжение высокую и пухлую от перин, сияющую ослепительной белизной кровать с пирамидой подушек, от которой я категорически отказался, мысленно представив себе, какими будут к утру простыни и подушки. Николай же сразу после ужина, как только женщины удалились в другую комнату, решительно разделся и нахально плюхнулся в пуховую благодать.
Здесь, за Бугом, у границы румынской все сохранилось гораздо лучше, чем в других областях Украины, где пришлось мне побывать. Во всяком случае достаток у местных жителей чувствуется больше. Может быть, это потому, что здесь, в так называемой Транснистрии, управляли трусоватые хозяева-румыны, не забывающие, чье сало кошка съела, а возможно, и по той причине, что война в этих местах прокатилась — на восток и в обратном направлении — быстро. 29 апреля
Поднявшись часов в шесть, выходим с Николаем на улицу. Солнце, радостно сияя, уже развернуло на ярко-голубом небосводе гигантский веер золотистых, с нежно-розовым отливом, ласковых и теплых лучей. Перламутром горят росинки на изумрудной траве, в пазухах листьев. Впереди раскинулась балка, вся в зарослях, одетых дымчато-сизой издали молодой листвой. Рощица наполнена птичьим многоголосием. [289]
Выйдя из проулка за крайнюю хату, увидели невдалеке танк без башни. Он стоял на зеленом холме правильной овальной формы, с покатыми склонами. Очертания корпуса машины показались мне какими-то странными и в то же время знакомыми. Подходим ближе. Да это же наша славная бетушка! Ты сказала свое веское слово в боях на Хасане, и у Буир-Нора, и на реке Халхин-Гол, надолго отбив у распетушившихся японских самураев охоту проверять прочность наших дальневосточных границ; ты участвовала в освободительном походе в Западную Белоруссию и Западную Украину и, как ни трудно было на Карельском перешейке в памятную суровую зиму 1939/40 года, заставила белофиннов с уважительной опаской относиться к тебе. А в грозном сорок первом своею тонкой бронированной грудью и легкой сорокапяткой мужественно встретила обнаглевшего от безнаказанности и самоуверенного, бесчисленного, как саранча, и вооруженного сверх зубов врага. Не на тебе ли воевали и те три танкиста, «не про них ли песня вся»? Хорошая песня.
Обезглавленный зеленый БТ-9 был темней, чем молодая зелень травы, дружно идущей в рост. Он замер, развернувшись лбом в сторону границы, с захлопнутым люком механика-водителя. Медленно обошли мы танк кругом. Башни его нигде поблизости не видно. Должно быть, увезли немцы на переплавку. Нет и левой гусеницы. Сквозь отверстия в рыжих от ржавчины траках правой гусеницы, вдавленной в землю, проросла уже в третий раз новая трава. Надмоторная броня совсем снята. В моторном отделении просторно: человек может протиснуться между двигателем и бортовой броней.
Ах ты, милая наша «броня крепка»! Ты достойно, судя по твоей боевой позе, встретила свой смертный час. Где же теперь твой экипаж? Твои три танкиста? Сложили свои буйны головы в том неравном, смертельном июньском бою или позже, на горьких и трудных дорогах отступления? А может быть, назло всем смертям, остались живы и сейчас преследуют ненавистного врага на новых, грозных машинах, угощая его и в хвост и в гриву? Много воды утекло почти за три года войны, и всякое могло случиться...
К полудню прибыли мы в Вапнярку (железнодорожная станция и поселок, где дислоцируется наш полк) и доложились начальству. [290]
На всем протяжении нашего пути от Тульчина до Вапнярки следы стремительного весеннего наступления нашего фронта: огромное количество самой разнообразной немецкой техники, частью разбитой и сожженной, а больше брошенной в панике или из-за отсутствия горючего.
Мы свободны и долго бродим по улицам поселка, осматриваемся, радуемся, встречая знакомых, узнаем от них старые новости: комбат и помпотех с наших пяти маршевых машин смещены; капитан Осадчий ранен в Умани, а Василий Зубарев, командир орудия, убит. Вздохнет по нему не раз в Фастове старшая сестра Михалины. 30 апреля
Мы на переформировке. Сегодня, в канун Первомая, в полку был устроен строевой смотр. Стоял я в первой шеренге и чувствовал себя очень неловко: на ногах у меня красовались валенки, в которых мне приходилось щеголять с самого отъезда из Багвы, так как сапоги мои после кошмарной ночной «прогулки» в Черную Каменку окончательно, как у нас выражаются, «накрылись».
После смотра заглянул в штаб узнать насчет писем, но их почему-то не оказалось ни одного. Настроение несколько омрачилось. Я уже закрыл было за собой дверь штабной хаты, как вдруг меня возвращают обратно и приказывают сдать танковые часы. Не станешь же отнекиваться, когда они предательски оттопыривают нагрудный карман гимнастерки. Донес о часах какой-то неприятный тип из штабных служак, видевший через окно, как я вынимал их посмотреть время. Вот он сидит, бледнолицый, с презрением посматривая в мою сторону. Раздосадованный, проклиная себя за допущенную оплошность, возвращаюсь в нашу хату, а там уже весь экипаж в сборе по случаю прибытия нового наводчика, старшины Кузнецова. 1 мая
Праздник пролетарской солидарности слегка отметили, даже попели и поплясали: гармони в полку нашлись, а когда поздно вечером уже укладывались спать — нагрянули стервятники, которых только здесь и не хватало. Бомбежка началась в 23 часа... [291] 2 мая
...И длилась до рассвета (счастье еще, что ночи сейчас коротки!).
Напротив нашей хаты — просторный деревянный старый дом, в котором живет большая еврейская семья, а может быть, и две, потому что днем возле него всегда многолюдно: женщины с детишками разного калибра, несколько седых старух и седобородый, высохший, как мумия, высокий старик, с длинными белыми пейсами, облаченный в черное долгополое одеяние с широкими складками и в черную круглую шапку с плоским верхом.
Едва загремели первые взрывы где-то в районе станции, со двора того дома послышались громкие стенания и жалобные причитания, среди которых чаще всего повторялись горестные «ай-вай-вай» и «овэ», а также непонятное слово «яхвэ».
Бомбы падали и на поселок. Когда наша хата при особенно близком взрыве словно подпрыгнула и с потолка нам на головы посыпалась глиняная штукатурка, Николай, отплевываясь от пыли и чертыхаясь, приказал всем отправляться в хозяйский погреб, куда давно уже скрылась старуха с дочерью-солдаткой (хозяин-железнодорожник находился в рейсе). Чтобы не сидеть в тесной, душной яме и не слышать душераздирающих воплей и пронзительного плача детей на соседнем дворе, решаю уйти в конец нашего проулка, который заканчивается глубоким оврагом. Весь поселок изрезан оврагами в разных направлениях и очень живописен по этой причине. Дома, большую часть которых составляют хаты-мазанки, располагаются уступами; улицы то прячутся на дне оврагов, то круто лезут вверх, то неожиданно ныряют вниз. Проводив ребят по саду до круглой черной дыры в земле, служившей входом в погреб, и пожелав им спокойной ночки, удаляюсь вдоль плетня... До оврага оставалось всего с десяток шагов, как вдруг сквозь нудное нытье авиационных дизелей донесся до меня стремительно приближающийся свист. Сделав пару отчаянных скачков вперед, низко приседаю у самого края откоса — и в этот момент за спиною ярко полыхнуло два раза подряд, земля качнулась, сдвоенный грохот ударил в уши, горячая тугая волна воздуха, словно огромная ладонь, отвесила мне мощный шлепок, и я, неловко перевернувшись через голову, больно падаю на спину, а затем по инерции скатываюсь вниз. Лежа навзничь на сыром дне [292] оврага, бессмысленно смотрю сквозь ветви деревьев на звезды, постепенно приходя в себя.