Читать интересную книгу "Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления - Джеймс С. Скотт"

они вообще могут платить за горючее? Это всё равно, что машины просили бы милостыню, а мы бы [её им] подавали». Рокиах, рассказывая о том, как из-за появления комбайнов сократились её заработки на жатве, говорит, что люди в Седаке «не испытывали сострадания» (Так ада тимбан раса), принимая решение использовать комбайны. Подобные замечания можно услышать часто. Например, Карим, предполагая, что богатые предпочитают использовать комбайны, потому что это позволяет им избегать оплаты вперёд и предоставления закята для работников, приходит к такому выводу: «Богачи не утруждают себя [нашими проблемами] (Оран кая так ингат)»[308]. Выяснение, кто виноват, в данном случае, как и в большинстве других, обнаруживает мишень прямо под боком. Подозреваю, дело не в том, что деревенские бедняки считают власти или синдикаты неповинными в своих страданиях, а, скорее, в том, что крупные земледельцы в конечном итоге располагаются в пределах моральной досягаемости; они являются частью сообщества и поэтому не должны безразлично относиться к последствиям своих действий для соседей.

Во многом тот же расчёт, судя по всему, присутствует и в похвалах, воздаваемых тем земледельцам, которые продолжали нанимать местных работников даже после появления комбайнов. В общей сложности в Седаке насчитывается семь или восемь крестьян, которых часто ставят особняком в качестве образцов «сострадания» и «хороших людей»[309]. Эффект этой похвалы заключается в том, чтобы превратить подобных людей в положительные символические примеры точно так же, как Хаджи Метла и Разак используются в качестве примеров отрицательных. Здесь же речь идёт о том, что если бы другие земледельцы проявляли должное внимание к своим односельчанам, то они бы вели себя аналогичным образом.

Это скромное пропагандистское наступление как будто не оказало значительного воздействия на убеждения богатых, если, конечно, не рассматривать их тщательно продуманное обоснование использования комбайнов в качестве определенной оборонительной позиции. Единственным исключением выступает Ток Касим, который явно очень старается найти оправдание тому, что он выступает посредником в привлечении комбайнов, составляющим расписание уборки урожая в окрестностях для своего китайского работодателя и получающим за это вознаграждение в размере пять ринггитов за релонг[310]. По сути, Ток Касим является агентом владельца комбайнов, поэтому он хорошо понимает, что некоторые из его относительно бедных соседей относятся к нему с презрением: «Они говорят, что я неправ (карут), но распоряжение вызвать машину мне приходит от землевладельца. Если этого не сделаю я, это сделает кто-то другой. Мне тоже нужно зарабатывать на жизнь (Кита чари макан джуга)[311]». Здесь Ток Касим явно юлит, одновременно утверждая, что он «просто выполняет распоряжение» и что кто-то должен делать эту работу (почему не он?). Признаки неловкого положения представляются очевидными[312].

В Седаке в целом, но в особенности среди бедняков, присутствует сильное ощущение, что комбайны перевернули вверх дном естественный порядок экономических отношений в деревне. Вектор заработков сменился на противоположный. Традиционно он, как можно догадаться, был направлен от богатых к бедным. Но теперь – подумать только! – этот вектор развернулся в обратном направлении, поскольку земледельцы платят владельцам тракторов и комбайнов, которые намного богаче их самих. Этот парадокс уловил Амин в следующей ремарке:

«В былые времена нужно было искать бедняков и платить им за работу. Но сейчас приходится искать богатых и платить за работу им. Раньше китайцы [владевшие землёй или арендовавшие её] нанимали нас, теперь мы нанимаем китайцев. Даже Пак Ях вынужден платить за работу богатым людям. Бедняки же идут по домам и сидят там тихо».

Фразы «Теперь богатые работают по найму» или «Теперь бедные нанимают богатых» вновь и вновь повторяются с удивлением, отражая иронию ситуации, которая представляется принципиально расстроенной. Для богатых селян это достойный внимания курьез, зато для бедных это горькая ирония: работа и доходы, на которые они традиционно претендовали с полным правом, теперь достаются богатым бизнесменам. Наемные работники в Седаке указывают не на один, а на два ироничных момента, которые в совокупности формируют некий единый довод подобного толка. Первый из них заключается в том, что теперь «машина забирает все деньги». Второй – в том, что «деньги теперь покидают деревню», а по сути, и страну (здесь селяне упоминают Гонконг, Японию, Австралию) и навсегда исчезают из сферы сельского оборота. Подтекст у этого следующий: нанимать на работу односельчан должно быть в приоритете в сравнении с наймом посторонних людей, не говоря уже о машинах, потому что деньги остаются частью местного ритуального цикла религиозных праздников, которые приносят блага для всех.

Взаимосвязь между бедняками и машинной уборкой, пожалуй, лучше всего отражает один небольшой эпизод из местной сельскохозяйственной истории. Во время сбора урожая в межсезонье 1979 года – этот урожай был поздним и довольно влажным – в Седаке прослышали о том, что примерно в четырех милях к югу, в глине рисового поля неподалеку от Сунгай-Керина, застрял комбайн. Сразу же после окончания вечерних работ восемь или десять жителей Седаки отправились на велосипедах и мотоциклах посмотреть, что происходит. Вернувшись через час или чуть позже, они рассказали, что машина действительно застряла, а все попытки механизатора её вытащить приводили лишь к тому, что она увязала всё сильнее. Начиная со следующего дня – и на протяжении последующих полутора недель – толпа зевак из Седаки и окрестных деревень росла. За несколько дней комбайн в Сунгай-Керине превратился в нечто вроде места паломничества. Все попытки извлечь его из земли не увенчались успехом, и хотя каждый день пробовался новый способ – лебёдки, эвакуаторы, тросы, которые крепились к самосвалам, нагруженным для дополнительной тяги, бульдозеры, – всё оказалось безрезультатно. Ежедневно при этом присутствовали два владельца комбайна из синдиката, которые заметно волновались и злились, кричали и жестикулировали своим рабочим, когда каждая новая попытка вытащить машину терпела неудачу. Прибывающая толпа не способствовала их воодушевлению: люди открыто желали неудачи комбайну и его владельцам, благословляя постепенно поглощавшую машину грязь Кедаха. Фактически уже через неделю с расстояния в сто ярдов сквозь рисовые поля можно было разглядеть только кабину – время определённо было на стороне кедахской грязи. Тем временем вокруг злосчастного комбайна, который под слоем грязи теперь по всем статьям напоминал место археологических раскопок, местные работники срезали и молотили рис.

За всё время моей полевой работы я никогда не видел более счастливой, более довольной собой толпы[313]. Вместе с появлением вероятности того, что комбайн действительно будет поглощён землёй, настроение людей становилось всё более и более праздничным. Разговоры велись вокруг гипотез о баснословных суммах, которые ежедневно теряли владельцы комбайна, пока шла уборка урожая, а