— По коням, дамы! Мы поскачем вперед, и позор тем мужчинам, которые отстанут от нас.
— Вы не сделаете этого, Элеонора! Я вам запрещаю! Это легкомысленно, неподобающе, недопустимо…
Вскоре голос Людовика затих позади, а мы неслись, покачиваясь в мужских кожаных седлах, пришпоривая своих белых коней, заставляя поспешно расступаться толпы простолюдинов, которые собрались послушать, как Бернар призывает к священному крестовому походу.
Да, в тот день мы ничем не уступали воинственным амазонкам, притягивая все взгляды своими белыми накидками, на которых горели красные кресты. Легкий ветерок развевал наши распущенные волосы, путал их с красными плюмажами на шляпах, а мы мчались как ветер. Наш поразительный наряд довершали красные сапожки; мы неслись сквозь толпы людей, потрясая мечами, и звали ленивых рыцарей и дворян внять слышанной ими проповеди. А если кто-то от нас отворачивался? Мы бросали им прялки и веретена, осыпали насмешками, позорили перед всем народом.
Ах, какое я получила удовольствие! Разумеется, мы не обнажили груди, как потом рассказывали некоторые, желая опорочить нашу затею. Желая умышленно опорочить меня. Разумеется, мы ничего такого не сделали. Вот тогда мы выставили бы себя на посмешище! Но если наши камзолы и кожаные штаны делали нас похожими на мужчин, что ж — этого мы не стыдились. То был замечательный символ свободы. А какое впечатление все это произвело на вялую толпу робких и колеблющихся!
Людовик был вынужден, пусть и нелюбезно, признать мою победу.
— Вы вели себя как безумная!
— Я вела себя как воин, а вы и этого не сделали! А чего мы добились? Разве не пробудили мы боевой дух в колеблющихся, не пристыдили трусов, не раздули огонь в сердцах храбрецов? Вы должны бы меня благодарить, Людовик, ибо я приумножила ряды вашего воинства. Ведь не все же так горят желанием отправиться в заморские земли невесть на сколько времени, как вы!
Он отошел в сторону, в настроении, далеком от благости, потому что разве я не правду ему сказала? Людское море все еще волновалось на склонах пологих холмов, перекатывалось волнами, как в бурю. Крестов сразу потребовалось так много, что преосвященному Бернару пришлось порезать на полосы свое собственное облачение, дабы удовлетворить всех желающих.
Я снова вздохнула: воспоминания померкли, потонули в клубах ладана и монотонном жужжании молитв за успех нашего похода. Наконец Людовик получил от папы символический посох и суму паломника, и нас уже ничто не задерживало, да только и Людовик снова решил помедлить. Он захотел отпраздновать день святого Дени, дабы обеспечить нам его покровительство.
Ладно, можно и потерпеть. Что решает еще одна неделя?
— Итак, мы выступаем.
После скудной прощальной трапезы, которую он разделил с монахами, Людовик пришел из трапезной в домик для гостей аббатства, где поселили меня. Лицо его было белым от переутомления, силы почти оставили короля, но глаза его все так же горели огнем. Он отказался от предложенной мною чаши вина, не сел на табурет, который я подвинула ближе к камину, а остался стоять посреди комнаты, мигая от неяркого пламени свечей. Мне показалось, что выглядит он встревоженным, но, возможно, то была просто игра света.
— Итак, мы выступаем, — повторила я его слова. — Вы удовлетворены, Людовик?
— Больше, чем вы можете себе представить. — Он улыбнулся мне. Видно, совсем уже позабыл о том, как я предводительствовала амазонками. — На следующий год будем в Иерусалиме.
К своему удивлению, я почувствовала прилив нежности к нему. Он так долго трудился, чтобы добиться этого, а теперь наступило время свершений. Быть может, тогда Людовик обретет душевный покой, к которому так стремится; быть может, я увижу снова того красивого юношу, за которого вышла замуж десять лет тому назад, а не этого измученного переживаниями, беспокойного человека, которому необходимо помолиться всякий раз, когда надо принимать какое бы то ни было решение. Быть может, крестовый поход и станет тем чудодейственным лекарством, которого так жаждет он всем своим существом. Ему ведь всего двадцать семь лет от роду, но монашеская жизнь состарила его еще на двадцать, согнув плечи и наложив неизгладимый отпечаток на лицо. Возможно, все эти годы свалятся с его плеч, если Людовик и впрямь почувствует на себе благословение Божье.
Словно прочитав мои мысли, Людовик упал на колени передо мной, взял в ладони мое лицо. Улыбка у него была мягкая, нежная, она напомнила мне о тех днях, когда Людовик, бывало, оставался со мной, ездил вместе на верховые прогулки. И спал на моем ложе. Он слегка коснулся губами моих губ. У него они были теплыми, уверенными, отнюдь не вызывали неприятных ощущений, и я охотно откликнулась на их прикосновение. Людовик, с застенчивой улыбкой, тут же отпрянул. Надо подбодрить его? Что ж, я развеселю его и подтолкну к тому, чтобы попрощаться достойно.
— Значит, я уезжаю завтра, — проговорила я.
Замысел был мне уже известен.
— Вы выступите первой. Вместе со своими дамами, обозом и вашими вассалами из Аквитании и Пуату. Я вскоре последую за вами. — Не вставая с колен, он обхватил мои руки своими, словно приносил клятву вассальной верности. — Мы встретимся в Меце, на берегу Мозеля.
Там, как я знала, мы соединимся с немецкими войсками императора Священной Римской империи Конрада, который, пусть и неохотно, все же откликнулся на папский призыв взяться за оружие.
— Да хранит вас Господь, Людовик, — пожелала я ему все с той же нежностью.
— И вас, пылкая моя супруга. Я не жалею о том, что вы отправляетесь со мною. В умелых руках Сюжера Франция может чувствовать себя спокойно.
Как хорошо, что мы расставались на такой дружеской ноте.
Я снова поцеловала мужа, снова ощутила на губах его мягкие, податливые губы, и мною овладело желание. Людовик, казалось, пребывал в задумчивости: он погладил пальцами мою щеку, всмотрелся в лицо мне так, словно долго-долго не видел.
Я решила проявить инициативу.
— Вы останетесь здесь со мною, Людовик? На сегодняшнюю ночь? Последнюю ночь, после которой мы много недель не будем видеть друг друга. Да и потом не будет времени на личные заботы — возможно, до самого Константинополя.
Я переплела наши пальцы. Конечно, он поймет, что остаться необходимо. Наверное, не очень-то разумно будет мне поднести ребенка, пока мы находимся в крестовом походе, и все же последнюю ночь вместе надо и отпраздновать вместе, а не расходиться по разным комнатам.
— Останьтесь со мной, Людовик.
Я обвела рукой свои уютные покои. Жарко пылал камин, и даже в неярком пламени свечей гобелены на стенах играли живыми красками. В тени, под балдахином, скрывалось ложе.