Читать интересную книгу Каменные скрижали - Войцех Жукровский

Маргит сидела, вытянув обутые в сандалии ноги, стройные, дочерна загорелые икры плашмя глубоко легли в белый, сверкающий, как толченое стекло, песок. И молчала, опустив голову.

— Я звонил, и все мимо. Письма и телеграммы ты получила?

— Получила.

— В чем же дело? Что встало между нами? Скажи, я прошу. Вымученным движением она подняла темные очки, и только теперь он увидел ее глаза, такие ясные, подведенные глубокими тенями.

— Ребенок. Твой, — и она поспешно поправилась. — Наш.

Снаружи близились голоса носильщиков и кудахтанье профессора. Иштван молчал, как оглушенный.

— Как это случилось? Ведь ты же сама говорила… — отчаянным шепотом выдавил он.

Радиомузыка, писк флейты и всхлипы двухструнных скрипок ворвались в палатку, отразились от полотна, побрели по поселку. Волоча длинный ящик, в палатку забрался водитель, к счастью, он пятился задом и не мог видеть изумления и отчаяния, яснее ясного отразившихся на лице Иштвана.

Профессор присел над ящиком, стал подбирать ключи.

— У меня для вас сюрприз, — начал он под рыдания радиоприемника.

Иштван вскочил, вышел наружу, всем телом ощутил удар солнечных лучей, ошпаривающий, как кипяток. Зажмурился и побрел по поселку, не разбирая дороги.

Короткими вдохами он глотал спертый воздух, плывущий из открытых лачуг вместе с дымом тлеющих очагов. Он шел мимо лавчонок, загроможденных банками цветных леденцов и гроздями пыльного красного перца. Две доски на пустых бочках из-под бензина, щелястая тростниковая кровля, — вот и универмаг. Ветер нес зернышки песка. Они сыпались с крыш, кололи щеки, бегали по коже, как мураши.

«Шарахнуло по мне», — волок он за собой боль, как раненый уползающий зверь, который не в силах избавиться от вонзившейся стрелы. И охватывало отчаяние при виде того, насколько Маргит беззащитна под этим всёобнажающим индийским солнцем. «Здесь ничего не скрыть, ее тут же предадут, они молчать не умеют. Надо забрать ее отсюда, ей придется уехать, скажем, в Бомбей или Калькутту». «Не успел найти, а уж хочешь избавиться», — упрекал он себя. «Нет, нет», — сам от себя защищался, неловко увязая в песке, отекшие от зноя ступни огнем горели. «Аборт, пока не поздно», — скулило в нем. Но стояло в памяти, что закон запрещает. Врач, который за это возьмется, — преступник. Надо быть готовым ко всему, даже к шантажу. И вдруг он сам испугался этой мысли, представил себе непродезинфицированные ложки, зеркальца, протертые нечистым носовым платком, спесивых самоуверенных дилетантов, купивших не только практику, но я сам диплом. «Ты обрекаешь ее на калечество, если не на смерть. Нельзя, ты не имеешь права толкать ее на это. Имей смелость идти рядом, Ведь от тебя ничего не требовали. А ты уже ищешь за нею вину, предъявляешь претензии. Твой черед говорить, лопотать свое „люблю-люблю“», — Иштван дернулся, лицо свело от ярости, словно он получил пощечину. — Нет. Нет! У меня хватит смелости перед всем миром повторить то, что шептал, погрузившись лицом в твои волосы, соединенный с тобой в темноте: «Маргит, я тебя люблю. Будет так, как ты захочешь».

Под ногами скрипел песок, хруст был сухой, неприятный, полегоньку текла вся равнина, запыленная, полная мельканием песчинок, растревоженных ветром.

— Она должна чувствовать, что я рядом, — прошептал он. — Но почему она не сказала? Почему скрыла? Когда под вечер ему удалось увести Маргит в барханы, под небеса, пышущие жаром, как пасть гигантской печи, он повторил этот вопрос. Она повернулась к нему лицом, закрытым темными стеклами очков.

— А что ты обо мне подумал бы? — с горечью и полупрезрительно сказала она. — Врач, и не знала? Это были бы твои первые слова. Я взрослый человек. И знаю, что делаю. Сама должна справиться. Не хотела тебя в это путать, — она сделала несколько шагов, теперь он слышал печальный шорох пересыпающегося песка, стеклянный напев пустыни. Они шли рядом, не прикасаясь друг к другу.

— Ты не можешь так говорить, я такого не заслужил. Я у тебя напрямик спрашиваю, что мне делать. Чего ты от меня ждешь? Ведь ты же знаешь, — голос у него немужественно пресекся, словно он хотел обрушиться на нее с криком и упреками и только с трудом сдерживался.

Он привлек ее к себе. Поцеловал в сухие соленые губы, такие милые, милей на свете нет.

— Пусти, — попросила она. — На нас смотрят!

— Пусть смотрят!

— Пусти. Я грязная, потная. Здесь даже умыться как следует невозможно.

Он прижал ее к груди, стал баюкать, как малое дитя.

— Ну, и что, ну, и что, ну, и что мне до этого? Скажи, ты меня любишь?

— И мне так тяжко это дается, Иштван, — она поцеловала его в шею. — Прости, я не выдержала…

Он подхватил ее, покорную, возвращенную, всплыло ласковое словечко:

— Колыбелька ты моя, колыбелочка, — шепнул он ей в волосы, — помни, мы вместе.

— Иштван, я подлая, я тебе не так сказала. Но ты шел с профессором, во всем блеске, такой сильный, такой самоуверенный, шел за мной, как за своей вещью. И я должна была изо всех сил… Я подлая, подлая, Иштван, — шептала она, прижавшись губами к его груди так, что он едва улавливал слова, напрягая слух. — Я почти два месяца жила тем, что у меня будет ребенок. А три дня назад… Ужас берет от одной мысли, что… Я бы не смогла убить твоего ребенка. Я это знала. Я убежала. Ты мог подумать, что именно ребенком я хочу тебя связать…

— Но из-за чего?

— Не знаю, теперь у меня дюжина объяснений, и каждое похоже на правду; перемена климата, другая работа, слишком напряженная, ты, ну, разумеется, ты. Психическое торможение, от испуга, что время идет, а… Это действует, страх задерживает… Дни шли, а я считала с ужасом. Мучилась, как грешница в аду. Я велела сделать пробу Ашгейма-Цондека. Назвала другое имя, индийки в лаборатории не справились, испортили. Нужно шесть недель, чтобы знать наверняка — она говорила, судорожно вцепившись в его руки. — А пришлось уехать, не зная результата. Я хотела держаться так, будто ничего не происходит. Ровным счетом ничего. Иштван, прости, тебе досталось на два часа, а я два месяца мучилась. Столько ночей и дней. Теперь ты меня лучше поймешь.

— Это было нужно, — отвечал он, всматриваясь в неистовство красок на небе, бросавшее на песчаные волны отсветы от темно-вишневого до мертвенно-лилового, — это мне раз  навсегда наука, что мы должны знать, чего хотим…

Издалека донесся зов профессора, потом гудок «лендмастера».

— Идем! — откликнулся Иштван. — Придется двигаться обратно. Он явно ревнует.

— Да что ты! — в ее голосе зазвучал смех, и эта перемена его тронула.

Между барханами, взметая песок пушистыми хвостами, пронеслись два шакала. В лачугах мерцали красные огни, издалека слышалось, как заливается полной робких жалоб индийской музыкой профессорский приемничек. Барабан звучал так, словно на туго натянутую кожу падают отмеряющие время свинцовые дробинки.

— Я уж решил, что вы заблудились, — клохтал профессор, — что вас шакалы съели, их тут прорва крутится.

— Но мы же на верхушке стояли, вы же нас все время видели.

— Уж, конечно, глаз с вас не спускал, — в тон им закончил тему профессор и переменил разговор. — Ну, на статью вам теперь материала хватит.

Иштван кивнул.

— А нам тем временем пора грузиться. Сводка обещает дождь. Пока не стемнело, нам нужно выехать по железному тракту к другой дороге, клянусь, более короткой. Вот я вас и звал, надо же поесть перед отъездом. И выпить по одной.

— Не помешает, — подмигнул Тереи.

— Когда гляжу на этих людей, как они здесь маются, я не могу понять, почему они забрались жить в раскаленную пустыню и с таким упрямством цепляются за это место.

— Они не забирались, они испокон веков здесь жили, — возразила Маргит. — Это пустыня пришла к ним. Пришла, вцепилась в горло и душит.

IX

Высокий, с мраморным полом, коридор министерства полнился звоном браслетов. Мелкими стреноженными шажками сновали затянутые в шелка стройные индийки. Шла подготовка к сессии Всемирного конгресса женщин. По поручению из Будапешта Иштван должен был навести справки о составе будущего президиума и характере выступлений, кому-то привиделась опасность обструкции со стороны крайне правых. Дескать, лучше не посылать делегаток, ограничиться приветственной телеграммой и пожеланиями успешной работы, чем потом оказаться перед необходимостью выступать с протестами и покидать зал заседаний. Однако нескольким дамам во главе с супругой замминистра втемяшилось обозреть Индию, и вот в посольство и обратно полетели телеграммы, срочно потребовались подробные сведения. Сессия намечалась на середину октября, времени оставалось мало, всего шесть недель. Дамы интересовались, а не желательно ли, по крайней мере, в день открытия появиться в венгерских национальных костюмах.