Это тебе не аттракцион в стиле мадам Тюссо, где можно посмотреть на «живого» Черчилля. Нет, здесь все настоящее. Сразу переносишься на семьдесят лет назад, в то время, когда Лондон и Британия проходили величайшее испытание, испытание не на жизнь, а на смерть. И, когда глаза привыкнут к маломощному освещению бывшего командного пункта, постепенно начинаешь понимать, что это значило — быть лондонцем во время Второй мировой войны. И даже перестаешь замечать паломников со всего мира, приехавших поклониться Черчиллю, с их широко раскрытыми глазами и прижатыми к уху наушниками-аудио гидами, которым они внимают с религиозным почитанием.
Обстановку так тщательно сохраняют в неизменном состоянии, — просто веришь, что оказался в далеких 1940-х. Слышишь, как урчат диски огромных бакелитовых телефонов — красного, белого и зеленого, которые связывали эти проходные комнатушки с британскими войсками по всему миру. Слышишь негромкие голоса порученцев с поникшими от жары нафабренными усами, людей, которые втыкают в карту булавки с круглыми разноцветными головками: вот здесь потоплен еще один линейный корабль, там — еще один унизительный прорыв японцев.
Видишь, как расплываются темные пятна в подмышках нейлоновых блузок симпатичных машинисток-стенографисток, которые — тук-тук-тук — пытаются угнаться за пулеметными очередями тирад их главного клиента, отполированных хорошим виски, слышишь, как тяжело пыхтят технические новинки того времени, призванные обеспечить им прохладу, — настенные вентиляторы и новомодный кондиционер фирмы Frigidaire из красного дерева — подарок американцев.
Если повезет, Джерри Маккартни, директор-распорядитель, сделает для вас исключение и позволит зайти непосредственно в ту комнату, где заседал Военный кабинет, — кажется, можно пощупать клубы табачного дыма, который вдыхают-выдыхают черными от никотина легкими самые знаменитые здешние завсегдатаи: Иден, Бивербрук, пыхтящий трубкой Эттли и сам Черчилль, и перед каждым стоит своя квадратная металлическая пепельница.
Нигде и никогда не испытывал я такого явственного чувства присутствия исторического деятеля и его личности. Я почти физически ощущаю, как он неслышно проходит по коридору у нас за спиной в своем рыжем комбинезоне, требует секретаря или пол-литровую бутылку шампанского Pol Roger или наливает себе свой большой стакан виски с водой перед обращением к нации по радиопередатчику, который и сейчас стоит на столе.
Физически ощущаешь его присутствие и в спальне, где стоит маленькая казенная кровать с простым изголовьем и синим стеганым покрывалом, под ней — белый керамический горшок, на прикроватном столике в металлической коробке — сигары того времени Romeo у Julieta, естественно забавно усохшие от времени. Можно раздвинуть занавески на настенной карте, и увидишь то, что первым делом видел Черчилль, пробуждаясь от послеобеденной дремы, — подробный план британских оборонительных линий, их сильные и слабые места, удачные позиции, где легче отразить немецкий танковый прорыв, и уязвимые точки, где сделать это будет непросто.
И тут вдруг начинаешь понимать атмосферу, царившую здесь в те дни. Это не суматоха, и не волнение, и даже не напряженность. Это отчаяние.
Летом 1938 года, когда расположенный здесь мебельный склад начали переделывать в бункер, Лондон еще был центром самой могущественной империи за всю мировую историю. Прошло несколько месяцев, и все могущество и мощь съежились до нескольких тесных комнатушек с безвкусными коричневыми креслами и уродливыми портьерами, которые напомнили мне заметку в провинциальной газетенке о том, как муниципальные служащие вскрывают дверь в квартиру и находят там высохшие останки всеми забытого старика-пенсионера.
Отчаяние сквозит в примитивности информационных технологий: пожелтевшие папки и скоросшиватели, шифровальные устройства размером с холодильник, у Черчилля на столе — убогая баночка с клеем, от которого осталось маслянистое пятно. Клей он использовал по назначению — вырезал и вклеивал доклады и отчеты в нужном ему порядке. Отчаянием отдает деревянная табличка, которая информировала этих лишенных дневного света военных кротов о времени суток наверху. Ну и, конечно, понимаешь критичность ситуации и страх этих людей, когда узнаешь о бетонной плите над потолком толщиной от метра до трех.
Причина отчаяния проста и понятна. Лондон бомбили, бомбили с холодным садизмом, какого он еще не знал. Представляете, каково было слышать среди прочих звуков — ворчания Черчилля, урчания телефонов и гудения вентиляторов — вой фугасных бомб, падающих на Лондон, и пытаться работать, зная, что прямого попадания даже этот бункер не выдержит?!
Задумываясь о Второй мировой войне, четко видишь, что для Британии и ее статуса в мире она была катастрофой. Для нас, послевоенного поколения неженок, которые в жизни не видели ничего страшнее периодических акций Ирландской республиканской армии или Аль-Каиды, бомбежка Лондона — это ужас невообразимый. Эти бомбардировки были страшнее и смертоноснее, чем Большой пожар Лондона (в котором погибло — сколько? — правильно, восемь человек). Они продолжались целую вечность, ночь за ночью, месяц за месяцем, с осени 1940 года по весну 1941-го, а потом, после перерыва, в 1944 году, и закончились, словно чудовищная пародия на симфонию Бетховена, серией оглушительных ложных кульминаций.
Все знали, что это будет, бомбежек не избежать, а Лондон почти беззащитен. Когда Невилл Чемберлен в 1938 году вернулся из Мюнхена, он пытался оправдать свою тактику «умиротворения» Гитлера чувством страха, которое испытал, когда летел над Темзой в сторону Лондона и видел внизу тысячи беззащитных крыш — легких целей для бомбардировки. Воздушная угроза Лондону беспокоила Черчилля еще в 1934 году, когда Гитлер пришел к власти и начал в бешеном темпе наращивать мощь своей авиации. «Это же самая шикарная мишень в мире, — предупреждал он, — словно огромную, жирную, породистую корову привязали в лесу как приманку для хищника».
Он давал страшные прогнозы того, что случится, если к нему не прислушаются. От тридцати до сорока тысяч человек погибнут в течение недели или десяти дней интенсивных бомбардировок, а от трех до четырех миллионов охваченных паникой лондонцев будут вынуждены бежать за пределы Лондона. «От воздушной угрозы не убежишь. Надо признаться себе — отступать некуда. Мы не можем перевезти Лондон в другое место. Мы не сможем вывезти массу людей, вся жизнь которых связана с Темзой». К 1939 году из новостной кинохроники люди уже знали, что творилось, когда японцы разбомбили Шанхай. Они уже знали, что сделал с Герникой легион «Кондор» в 1937-м.
Страх, наверное, только усиливался оттого, что события развивались постепенно, как нарастает барабанная дробь. В 1939 году эвакуировали десятки тысяч детей, но тревога оказалась ложной, бомбежки не начались — и детей вернули назад. Многие из них — дети из рабочих семей Ист-Энда — были только рады покинуть чужие чопорные дома среднего класса, которые их приютили. Театры и кинозалы сначала закрылись, а потом опять открылись. И вот тогда-то, субботним вечером 7 сентября 1940 года, всерьез начались бомбардировки. Командование истребительной авиации и начальники штабов проспали, и 320 немецких бомбардировщиков при поддержке 600 истребителей, практически не встретив сопротивления, вышли к ключевым промышленным и хозяйственным объектам. Они бомбили Арсенал в Вулидже, газовое хозяйство в Бектоне, электростанцию в Вест-Хэме, они ударили по докам и трущобам Ист-Энда.
Вскоре полыхало в полнеба, и зарево пожаров служило удобным маяком для следующей группы — 250 немецких бомбардировщиков, которые прилетели продолжать начатое. Стивен Инвуд пишет, что к утру пылало около тысячи пожаров, вышли из строя три главных вокзала, погибло 430 человек, и 1600 было ранено. В районе доков бушевали особые пожары — горели товары, на импорте и экспорте которых поднялся Лондон.
Полыхали перечные пожары, от их дыма пожарным казалось, что они вдыхают чистый огонь. Бочки с ромом взрывались, как бомбы, краски горели стеной ослепительно-белого пламени. Поднимались удушающие черные тучи дыма от резины и сладкий, тошнотворный дым от горящего чая. Так продолжалось всю осень, а весной бомбежки усилились. 16 апреля 1941 года ночью с воем налетели «Юнкерсы-88». Бомбы пробили брешь в Адмиралтейской арке, и Черчилль с вызовом заявил, что теперь ему открылся лучший вид на Колонну Нельсона. В памяти запечатлелись бесчисленные кошмарные картинки — словно кадры фильма ужасов: любимый паствой викарий, убитый на ступенях церкви в тот момент, когда звал людей укрыться в ней, прорыв канализации на Флит-стрит — и жуткий смрад, от которого лондонцы за двести лет успели отвыкнуть, вековой давности труп, который взрывом выбросило из свинцового гроба — и голова запрыгала, как мячик, у людей на глазах.