Верой. Не укладывалось в голове. От него ничего не зависело – за него всё решили. Кто решил? Иван? Судьба? Рок?
Можно, конечно, вырваться, вынырнуть на поверхность из этой бешено засасывающей воронки событий – встать прямо сейчас и просто выйти за дверь. Ни слова не говоря. Вот прямо сейчас! Аэропорт – Москва – Дом. Вынырнуть! Глотнуть московского воздуха с примесью выхлопных газов, слышать шуршание шин и урчание моторов стоящих в пробках машин, снова наполняться тоской, глядя из окна на россыпь ночных огней. Смириться с тем, что есть, и с тем, что так будет всегда.
Но… ты ведь смог сюда вернуться даже вопреки здравому смыслу? Ты ехал, чтобы увидеть её!
Разлили по лафитникам.
– Ну… За любовь и дружбу мы пить не будем, – произнёс Иван, глядя ему в глаза, – да и встреча, я думаю, тебе не особо понравилась. Можно, конечно, за здоровье… – усмехнулся, – да боюсь, ты обидишься. Давай просто выпьем, без тоста.
Опрокинули.
Защипало разбитую в кровь губу.
Пельмени действительно были вкусными – горячие, сочные. Только сейчас Вадим понял, как проголодался.
Налили ещё по одной. Так же молча выпили не чокаясь.
– Расскажи про неё, – попросил Вадим.
– Давай ещё по одной и перекурим?
Иван ушёл на холодную половину курить. Вернулся с охапкой дров, свалил возле печки. Разлил по лафитникам. Бутылку почти и прикончили.
– Верила она тебе, – произнёс глухо. – Ждала. Рассказала мне всё… но это потом… когда ясно стало, что ты свинтил.
Посмотрел на Вадима – взгляд тяжёлый, злой.
– После твоего отъезда она в Пинеге месяца через полтора или два объявилась. У Будулая жила. И каждый день – на почту, как на работу. Идёт по посёлку, голова платком обмотана, одни глаза видны, как монашка какая. Над ней уже посмеиваться начали.
Вадим, не глядя на Ивана, потянулся к лафитнику, опрокинул, втянул носом воздух. Зубы сжаты, желваки на скулах катает.
Так вот зачем я сюда ехал… чтобы меня сначала избили, а потом высекли.
Иван выпил следом.
Посидели, помолчали.
– А где-то через полгода мы с ней сошлись, – продолжил Иван, – только ей, по-моему, безразлично было. Не смог достучаться. Дом этот строить начали. Я думал, что отойдёт, когда хозяйство появится.
Разлил остатки водки.
– Шесть лет мы с ней вместе прожили. Прожили… – Иван усмехнулся. – Только она своей жизнью жила. Замкнулась. Я – так… где-то рядом.
А потом сказала, что больше не может. Давит её всё здесь. И дом этот давит, и посёлок, и люди. Ушла. К своим. Олешек пасти.
Потом уже мужика какого-то себе нашла странного. То ли поэт, то ли шаман… Поёт что-то, сочиняет. Свои его за дурачка держат. Живут вроде вместе, а вроде как и врозь. У него свой чум на отшибе, а она с ребёнком в своём. Пацана от него родила. Нет, Верка всё-таки тоже не от мира сего!
Ну давай, москвич, махнём, да я собираться буду.
Иван сложил грязную посуду и вышел.
Вадим так и остался сидеть за столом. За окнами стемнело. Было неуютно в чужом доме и нестерпимо стыдно. Казалось, нити своей и чужих судеб снова сошлись воедино в точку его невозврата, в этот посёлок на берегу заметённой снегом реки. И ничего уже нельзя изменить… можно сколько угодно винить себя – не поправить.
Иван принёс шапку-ушанку – серую, старую, солдатскую – и рукавицы огромные – сверху брезент, внутри мех.
– На, москвич, примерь. А то в твоей шапчонке целый день на морозе – околеешь.
Раздражало, что упорно не называет его по имени. Хотел сказать… Вместо этого спросил:
– Кулой – это где?
– Посёлок. Километров восемьдесят по реке.
– И как мы туда доберёмся?
– У меня снегоход. Завтра с утра тронемся, глядишь, к вечеру и доедем, если что в дороге не случится. В Кулое заночуем. А там уже всего ничего, километров двадцать останется.
– У меня спальник есть, – сказал Вадим.
– Я возьму два. Случись что… в твоём спальнике на снегу не поспишь. Баловство это, а не спальник.
И это… – Иван замялся, – лет-то уже вон сколько прошло… ты себе ничего в голову не бери, не сочиняй. Ненцы – они стареют очень быстро. Понял меня?
– Да.
– Ну раз «да», то пойдём, поможешь мне бензин в канистры перелить.
Ещё темно, но уже в серость отдаёт. Холод пробирает. Морозно. Окна в соседнем доме жёлтым, тёплым светятся. Не хочется никуда ехать. В тепло хочется.
Тарахтя мотором, Иван выгнал снегоход за ворота. В воздухе сразу повис удушливый запах выхлопа. Сзади к снегоходу – сани с дюралевым коробом прицепом.
– Кидай рюкзак, а я пойду дом запру и Агата с цепи спущу. Не переживай, всё нормально будет. Доедем.
В санях – две канистры с бензином по бокам привязаны, два тюка здоровых в брезентовых чехлах – спальники, догадался Вадим, рюкзак, ружьё, лопата, два топора, ящик с инструментом.
Медленно, проулками вдоль реки, выехали на окраину посёлка. Остановились возле магазинчика.
Иван подёргал дверную ручку – заперто, но свет в окнах горит.
Посмотрел на часы.
– Лентяи! – Развернулся и стал стучать пяткой валенка в запертую дверь.
Выглядел он колоритно – огромные валенки по колено, ватные штаны в них заправлены, старый полушубок, подпоясанный солдатским ремнём, шапка-ушанка, очки горнолыжные сейчас на козырёк шапки подняты.
Открыли.
Иван, стоя у прилавка, по бумажке перечислял: «Мука, гречка, пшено, сахар…» – список был бесконечен.
– Не стой столбом, – обратился к Вадиму, принеси из саней два мешка – они там, сбоку…
– Иван! У меня деньги есть. Давай я расплачусь?
– Гуляй, москвич, – буркнул Иван, не оборачиваясь. – Не лезь. Это мои дела.
– Тогда я сам…
– Это – пожалуйста. Кто же тебе запрещает?
Вслед за Иваном взял две бутылки водки, бутылку вина, четыре банки тушёнки – всегда пригодится, две коробки конфет.
И, когда уже вышел из магазина, вспомнил, что Иван говорил о ребёнке, вернулся и купил пять киндер-сюрпризов.
Около часа Ванька гнал снегоход по буеракам, пока не выехали на берег Кулоя. Белая плоскость заметённой снегом реки, сдавленная с двух сторон подступающим лесом. Ближе к середине – раскатанная снегоходами полоса, обозначенная кое-где торчащим из снега еловым лапником.
Кулой не впечатлил – речка как речка, не широкая, берега низкие, лесом поросшие. Это тебе не Пинега, что разлеглась вольготно, широко, по-хозяйски катит воду, подмывает берега.
Выехав на лёд, Иван остановился. Достал из рюкзака шарф, протянул Вадиму.
– На! Лицо прикрой. И уши у ушанки завяжи. Сейчас километров тридцать без остановки пойдём. Ты, главное, не замёрзни и не засни.