только знакомое и родное, но неподвижное теперь лицо.
Васса застонала от горя, кольнуло кончики пальцев, и, когда по шнурам пробежали искры, Яков открыл глаза.
Обмерев, Васса глядела на лекаря сверху вниз и боролась со смутным желанием — бежать, прижаться к бледной щеке своею щекой, заплакать, закричать, умереть прямо здесь, среди костей, и смрада, и пожарного зарева.
Губы Якова разомкнулись.
— …ва…сс…
На языке запузырилась серебрянка.
— Это я, я! — она нашла в себе силы дотронуться, провела по застывшей дорожке людовой соли, выдохнула. — Я пришла за тобой, Яков…
— А я… за тобой… да не успел.
Васса все-таки заплакала, и слезы жгли кожу, точно плакала она огнем.
— Что за… сырость разводишь? — уголок рта дернулся, точно Яков хотел улыбнуться. — Контакты мне замкнешь… Ну будет… будет…
Голова дернулась в грязи, точно Хорс позабыл, что не имеет рук больше, а так бы обнял Вассу за плечи, прижал к груди — только и груди больше не было.
— Я совсем… как Хват теперь, — произнес он, продолжая криво улыбаться. — Переживал ведь, что… железное тело имею… А теперь… лучше б железное… чем вовсе никакого.
— Мы починим тебя, слышишь?! — в запальчивости выкрикнула Васса. — Справишь новое тело и будешь лучше прежнего! Ты мертвых поднимал! Аспида одолел! Ты сладишь! Я знаю!
Сжалась, услышав скрежет — то тихо смеялся Хорс.
— Вот ёра… — сквозь смех просипел он. — За это… полюбил… а больше за то… что нет в мире больше… другой… как ты, Василис-сс…
Он снова забулькал, давясь серебрянкой.
— Теперь… знаешь, — продолжил, справившись с приступом. — Тянуло к тебе… и хотел быть с тобой, и… боялся быть с тобой… Влюбил девчонку на свою голову… А теперь окромя головы… дать нечего. Не люден я…
— Прошу, помолчи! Побереги силы! Я догадалась и раньше…
— …потому искал… так долго искал, что… верил, будто я тоже… живой… Сначала как лекарство… потом как…
Она прижала палец к его губам. Губы были холодны, и кожа холодная — куда подевался некогда бушевавший в нем огонь?
— Ты был во всем прав, — задыхаясь, заговорила Васса. — Нет во мне людовой соли. За этим, видно, и поплатилась моя семья, поэтому и искали по всей Тмуторокани.
— Семью твою… Корза…
Она закусила губу, борясь с накатившей болью.
Имя волхва эхом раздавалось внутри головы, от этого в висках страшно колотилась кровь, а сердце металось, точно птичка в клетке, и страшно было, и зло брало, и больно, так больно!
— Корза из нашей сестры едва всю кровь не вытянул! — подала голос Ива. — Бежать надо, пока не вернулся!
— Не вернется… более…
Глаза Якова заметались, словно он пытался обернуться — туда, где еще бесновался пожар, — да не мог.
— Семью твою погубил… а погиб сам…
Вассу затрясло, следом за жаром накатил холод.
Значит, черный волхв виноват в смерти матери и брата. Значит, по его наущению Вассу травили, точно лисицу, обещая за поимку награду. Значит…
— Мертвых… не вернуть… а железников не оживить… как ни старайся, — заговорил снова Хорс. — Нет… души… значит… и будущего нет… Твою семью не вернуть… Погибших не воскресить… но ты можешь помочь… другим…
— Как?
Васса оттерла со щек слезы, оставляя на коже липкий след — от серебрянки ли, от пепла.
— Вакцина… распылить над Тмутороканью… если успеешь…
— Китеж погибает! Люд гибнет, и, боюсь, погибнет ещё больше. Разве можно спасти всех…
— Не всех… Но кого-то сможешь…
Пелена перед глазами не делала пропадать. Сквозь неё лицо Хорса расплывалось, словно он с каждым словом погружался на омутную глубину. И не было возможности выплыть.
— А ты? Как же ты, Яков?
Она все же старалась не смотреть туда, где белел измазанный в серебре и пепле обрубок шеи. Хотела сказать, что все это пустое, что любовь — такое сильное и яркое чувство, что не преграда для нее ни железное тело, ни людова соль, ни сама смерть. Хотела сказать — слова клокотали в горле, а в голове бушевал огонь, и горько было на сердце, и больно.
— Иногда я забывал… кто я, — продолжил Хорс, — думая, что тоже… человек. И не было… никого краше тебя… и никого… дороже тебя… Кровь и плоть… Стрижей, которым служил… когда-то… Вот и тебе хотел служить, когда полюбил… Ты память моя… и исцеление…
— Полюбил… — дрожа, простонала Васса, и опустила безвольные руки. Сколько ни старайся — не стереть всех слез. Сколько ни плачь — не выплачешь горе. — Я тоже полюбила тебя. Люблю тебя! И не покину, слышишь?!
Разлом над головою чернел. Месяц-ладья трепетал на цепях — вот-вот, сойдет с привычной колеи и покатится вниз. Частокол, осаждаемый чудищами, клонился и грозился рухнуть.
Васса не смотрела туда, а только на Хорса. Сколько нежности в его взгляде, сколько тепла. Неужели всё было напрасно?
— Прости… — прохрипел Хорс. — И помни… Любовь… вот то, что делает даже машину… человеком… Спасибо за всё…
Он хотел проговорить что-то еще, но глаза его закатились, что-то щелкнуло у виска — у Вассы зашевелились волосы, когда различила трещину над ухом, где не было шнуров, зато поблескивали залитые серебрянкой железные внутренности, сновали бело-голубые огни и что-то попискивало, скрежетало и тихо гудело, будто в улье.
Она коснулась пальцами трещины — и голова Хорса распалась надвое. И там, в нутряной темноте, блеснула и с тишим шорохом выдвинулась серебряная пластинка. Повинуясь какому-то неясному порыву, Васса подхватила ее и с некоторым усилием вытянула из ложбинки. Тотчас глаза Хорса погасли, точно кто-то выключил свет в глубине его головы, и рот остался приоткрытым — только не вышло из него ни звука. Мигнули в последний раз голубенькие искры на шнурах.
— Он умер, — донесся жесткий голос Ивы. — Идем же!
Васса больше не плакала: слезы куда-то пропали, пропал и страх. Бережно спрятав пластинку на груди, Васса склонилась и поцеловала Хорса в лоб. После, подобрав лучевую пищаль, повернулась и, пошатываясь, побрела назад, к терему, к оставленноу кораблю.
«… люблю… люблю…» — колотились и множились услышанные от Хорса слова.
Грудь сдавливало железными тисками, но оставалась надежда: если не здесь, то там, на небе, она отыщет возможность вернуть Хорса к жизни. Ведь если мог он — сможет и она?
Сзади, за спиною, раздался ужасный грохот.
Быстро оглянувшись, Васса увидела, как рухнул частокол. Выстрелы участились, воздух раскололи новые крики, рев хлынувших в город чудищ, гул огня.
— Китеж уже не спасти, — бесцветно произнесла ускорившая шаг Ива. — И Тмуторокань не спасти…
— Я спасу! — упрямо процедила Васса. — Я знаю, как. Во имя Якова. Во имя моих родных…
Теперь они бежали.