— Итак, — сказал Жан Томпсон, когда сели и остальные.
— C'est drôle — смешно, — сказала мадам Дельфина, делая жалкую попытку улыбнуться, — что никто об этом не догадался. А ведь все ясно. Стоит только взглянуть на Оливию. — Она расстегнула одну из пуговиц корсажа и засунула туда руку. — Хотя сама Оливия об этом не подумала. И ничего не знает.
В руке у нее оказалась миниатюра. Мадам Варийа передала ее Жану Томпсону.
— Ouala so рора, — сказала мадам Дельфина. — Вот ее отец.
Портрет передавали друг другу, негромко выражая восхищение.
— Она — вылитый отец, — тихо и торжественно сказала мадам Томпсон, возвращая портрет мужу.
Доктор Варийа смотрел на мадам Дельфину. Она была очень бледна. Дрожащей рукой она достала из кармана юбки еще один портрет, в такой же рамке, как первый. Он протянул за ним руку, взглянул и с просиявшими глазами передал его адвокату.
— Et là, — с трудом выговорила мадам Дельфина, — et là ouala sa moman. А вот ее мать.
Трое остальных собрались вокруг Жана Томпсона. Впечатление было сильное.
— Несомненно! — сказала мадам Томпсон.
Мадам Варийа посмотрела на нее удивленно.
— Достаточно взглянуть на эти лица, — сказала мадам Томпсон.
— Да, да! — возбужденно заговорила мадам Дельфина. — Стоит только взглянуть! Какое еще нужно доказательство? Я готова присягнуть! Но и так лучшего доказательства не нужно. Господи! И так все видно!
Она твердила это как безумная.
Жан Томпсон строго взглянул на нее.
— Но вы готовы показать это под присягой?
— Конечно.
— Вам придется это сделать.
— Конечно, miché Томпсон, конечно. Вы выправите такую бумагу, а я перед Богом поклянусь, что все правда! Только, — она повернулась к дамам, — не говорите Оливии, она ни за что не поверит. Это ее убьет! Это…
Вошел слуга и что-то сказал мадам Томпсон, которая встала и поспешила в прихожую.
— Она ведь на моих руках с младенчества. И ничего не знает. Отец принес мне ее двухмесячную. А мать умерла на корабле, по пути сюда. И ехали они не из дому. Его родня и не знала, что он женился.
Вдруг она испуганно оглянулась. Из прихожей доносился взволнованный голос.
— Это неправда, мадам Томпсон! — кричал девичий голос. Взгляд мадам Дельфины выразил смятение и отчаяние. Губы ее раскрывались в тщетной попытке что-то сказать; тут в дверях показалась Оливия и кинулась в ее объятия.
— Мама! Мама!
Мадам Томпсон со слезами на глазах нежно разняла их и усадила мадам Дельфину на стул. Оливия бросилась перед ней на колени, повторяя:
— Мама! Скажи, что ты моя мама!
Мадам Дельфина взглянула в ее запрокинутое лицо, со стоном отвернулась, снова взглянула и, положив ей обе руки на голову, сказала:
— Oh, chère piti á moin, to ma fie! Дорогая моя крошка, ты не моя дочь! — Глаза ее закрылись, голова откинулась назад; оба джентльмена бросились на помощь и уложили ее на софу в глубоком обмороке.
Когда ее привели в чувство, Оливия стояла подле нее на коленях и молча плакала.
— Maman, chère maman! — говорила девушка, целуя ее.
— Mo courri c'ez moin — пойду к себе, — сказала мать с тоской.
— Вы пойдете ко мне, — возразила ласково мадам Варийа. — Сюда, через улицу. Я не отпущу вас, пока вам не станет лучше. А Оливия останется у мадам Томпсон. Вот вы и будете всего через улицу друг от друга.
Но мадам Дельфина хотела идти непременно к себе. А Оливии не позволила идти с ней. Ей предложили кого-нибудь из служанок, чтобы ночевала у нее ради помощи и безопасности; но она согласилась только, чтобы послали за ее соплеменниками, супружеской парой, и предложили им поселиться у нее.
Пришло время, когда эти двое — люди бедные, робкие и беспомощные — унаследовали дом. Потом там жили их дети, но, в чьих бы руках он ни был, дом имел свои привычки и сохранял их; доныне, как уже говорилось, соседи объясняют его нежилой, отовсюду запертый вид всеобъясняющими словами: «Да так — квартероны».
ГЛАВА XV
Kyrie eleison[86]
Следующий, субботний день был тихим и жарким. Язычок пламени в лампадке, горевшей у алтаря маленькой церкви отца Жерома, был бы столь же недвижен и на открытом окне. Лилии на жезле св. Иосифа, видневшиеся через полуоткрытые ставни, были так же неподвижны, под галереей для органа, в полосе света, падавшего из приоткрытой дверцы, сидел за решетчатым окошком исповедальни маленький священник, вытирая пот, который выступал у него на лбу и струился по лицу. По временам полосу света заслоняла чья-нибудь тень — старушка, мальчик или кто-то тихий, кого священник долгие годы узнавал лишь по голосу, преклонял на минуту колени возле уха, готового слушать, чтобы испросить благословения и перебрать грехи, всем нам присущие.
День выдался долгий и утомительный. Ранняя месса; поспешный завтрак; прием у архиепископа по поводу некоего благотворительного замысла; возвращение домой; а затем — банкирская контора «Виньвьель» на рю Тулуз. Там все было ясно и спокойно; владелец был снова на месте, хотя и не в данный момент. Розыски были прекращены; те, кто их вел, удалились, угадав больше, чем собирались доложить, и доложив официально, что (по их сведениям и убеждению, особенно же по неподлежащим сомнению показаниям очевидца, а именно мсье Виньвьеля, банкира) капитан Леметр умер и похоронен. В полдень в маленькой церкви состоялось венчание. Сейчас отец Жером вспоминал его: венчающиеся на коленях; жених, украшенный всеми достоинствами мужчины, сочетающий силу и доброту в каждой черте своего лица; бледная невеста, благоговейно устремившая невинный взор на образ Спасителя; за ними — небольшая группа друзей: мадам Томпсон, пышная, белая и горделивая; Жан Томпсон, у которого в кармане плотно застегнутого сюртука виднелись письменные показания мадам Дельфины; врач и его супруга с общим выражением полного одобрения; и наконец, — но самая главная — маленькая, съежившаяся в уголке женская фигурка в выцветшем платье и старой шляпке. Она сидела неподвижно, точно каменная, и все же выглядела испуганной; ее беспокойные черные глазки на осунувшемся лице выдавали тяжкую душевную муку; ни образы невесты, жениха и их будущих друзей, ни заботы, ни даже то, что он был занят сейчас, не могли вытеснить из памяти усталого священника образ этой женщины и его собственные слова, тихо сказанные ей у выхода из церкви: «Приходите завтра к исповеди».
Долгое время не слышалось приближающихся шагов, не видно было теней в полосе света, и лишь иногда, справа от него, кто-нибудь шел по церкви, вдоль изображений крестного пути. Но отец Жером не уходил.