Читать интересную книгу Простые смертные - Дэвид Митчелл

– А мамочка хочет стать дельфином, – сказала Аоифе, – потому что дельфины умеют хорошо плавать, знают много слов, всегда улыбаются и очень верные. А дядя Брендан хочет быть вараном с острова Комодо, потому что в Совете Грейвзенда есть такие люди, которых ему хочется сперва укусить, а потом разорвать на мелкие кусочки; он говорит, что комодские вараны всегда так делают, чтобы удобней было глотать. Тетя Шэрон хочет быть совой, потому что совы мудрые, а тетя Рут – морской выдрой, каланом, и весь день плавать на спине у берегов Калифорнии, а потом встретить Дэвида Аттенборо[133]. – Мы достигли уже той части пирса, где он, расширяясь, как бы окаймлял местную сводчатую галерею с магазинами. Огромные буквы «БРАЙТОНСКИЙ ПИРС» очень прямо стояли между двумя покосившимися государственными флагами Великобритании. Галерея была еще закрыта, так что мы двинулись дальше по боковой дорожке. – Ну, и каким животным ты бы хотел стать, папочка?

Мама частенько называла меня «бакланом», а потом, уже став журналистом, я частенько получал всякие неприятные клички вроде «стервятника», или «жука-навозника», или «коварной змеи»; а одна девушка, которую я когда-то знал, называла меня «своим псом», но отнюдь не в социальном контексте.

– Кротом, – сказал я.

– Почему?

– Они отлично умеют рыть норы и залезать во всякие темные места.

– А зачем тебе рыть норы и туда лезть?

– Чтобы узнавать разные интересные вещи. Впрочем, кроты и еще кое-что отлично умеют делать. – Я поднял руку, согнув пальцы, как когти. – Например, щекотать.

Но Аоифе склонила голову набок – ну просто уменьшенная копия Холли! – и заявила:

– Если ты будешь меня щекотать, я описаюсь от смеха, и тебе придется стирать мои штаны!

– Ладно. – Я сделал вид, что пошел на попятный. – Вообще-то, кроты не щекочутся.

– Мне тоже так кажется.

Она это сказала так по-взрослому, что мне стало страшно: ее детство, эту чудесную книгу, я мгновенно пролистываю, вместо того чтобы читать вдумчиво и неторопливо.

За крытой галереей дрались чайки, выхватывая друг у друга куски жареной картошки, вывалившиеся из разорванного пакета. Эти птицы – самые настоящие ублюдки, терпеть их не могу. По центру пирса до самого его конца тянулся ряд самых разнообразных ларьков и лавчонок, но возле них было пусто, и я невольно обратил внимание на идущую нам навстречу женщину, потому что все вокруг нее было как бы не в фокусе. Странно. Мне показалось, что она примерно моих лет, плюс-минус сколько-то, и довольно высокая, хотя и не чересчур. У нее были очень светлые волосы, слегка отливавшие на солнце золотом, темно-зеленый бархатный костюм цвета того мха, что обычно растет на могилах, и невероятно модные солнечные очки цвета бутылочного стекла, какие здесь будут носить, наверно, еще только лет через десять. Я тоже надел темные очки. Она привлекала внимание. Она вообще невероятно привлекала. Она явно не принадлежала к тому же классу, что и я; она вообще не принадлежала ни к какому классу; рядом с ней я чувствовал себя неряшливым, грязным, я чувствовал, что изменяю Холли, и думал: нет, вы только посмотрите на нее! Боже мой, какая она изящная, гибкая, все понимающая, словно излучающая свет…

– Эдмунд Брубек? – произнесла она темно-алыми, как вино, устами. – Клянусь жизнью, это ведь вы, не так ли?

Я замер. Такую красоту забыть невозможно, так откуда, скажите на милость, она меня знает? И почему я этого не помню? Я снял темные очки и поздоровался, надеясь, что голос мой звучит достаточно уверенно. Я нарочно тянул время, рассчитывая получить хоть какие-то подсказки. По-английски она говорила с каким-то легким акцентом. Она, скорее всего, европейка, француженка. Вряд ли немка, а впрочем, и на итальянку не похожа. Ни одна журналистка в мире просто не способна выглядеть столь божественно. Может быть, это какая-то актриса или знаменитая модель, у которой я брал интервью много лет назад? Или чья-то жена, в качестве трофея увезенная мной с давней вечеринки? А может, это просто подруга Шэрон, приехавшая в Брайтон на свадьбу? Господи, я совсем растерялся!

Она по-прежнему улыбалась.

– Я, кажется, застала вас врасплох?

Неужели я покраснел?

– Вы должны меня простить, но я… не…

– Меня зовут Иммакюле Константен, я подруга Холли.

– Ах, да, – заикаясь, поспешил подхватить я. – Иммакюле… да, конечно! – Я все-таки смутно помнил это имя, но с чем оно было связано? Я пожал ей руку и довольно неуклюже изобразил «европейский» поцелуй, коснувшись щекой ее щеки. Кожа у нее была гладкая, как мрамор, но отчего-то гораздо холоднее, чем должна быть кожа, согретая утренними лучами солнца. – Простите мне эту неловкость, но я… я только вчера вернулся из Ирака, и у меня в голове такая каша…

– И совершенно не нужно передо мной извиняться, – сказала Иммакюле Константен, кто бы она, черт возьми, ни была. – Это совершенно естественно – слишком много новых лиц. Человеку приходится забывать старые лица, чтобы освободить место для новых. Я знала Холли еще девочкой в Грейвзенде. Ей было всего восемь лет, когда я покинула этот город. Забавно, но мы обе всю жизнь продолжаем то и дело натыкаться друг на друга. Словно Вселенная некогда решила, что между нами существует связь. А эта юная леди, – красавица опустилась на одно колено и заглянула моей дочери прямо в глаза, – должно быть, Аоифе. Я права?

Аоифе, тараща от удивления глаза, нерешительно кивнула. Дора-исследовательница покачнулась и повернулась.

– И сколько же тебе лет, Аоифе Брубек? Семь? Восемь?

– Мне шесть, – сказала Аоифе. – Мой день рождения первого декабря.

– А выглядишь ты совсем взрослой! Значит, первого декабря? Ну-ну. – И она продекламировала негромко и на редкость музыкально: – «Какие холода нас встретили в пути – для странствий это время не годится, особенно для долгих странствий: в снегу дорога утопает, и жжет мороз. Зима набрала силу»[134].

Мимо нас тихо, как призраки, проследовали какие-то отдыхающие. А может, это мы были призраками?

– Сегодня в небе ни облачка, – сказала Аоифе.

Иммакюле Константен внимательно на нее посмотрела.

– Как ты права, Аоифе Брубек! Скажи, на кого ты, по-твоему, больше похожа: на маму или на папу?

Аоифе, закусив губу, вопросительно на меня посмотрела.

Волны с гулким эхом разбивались внизу о сваи пирса. Песня «Dire Straits» змейкой выползла из пассажа и долетела до нас. Эта песня, «Tunnel of Love», помнится, страшно нравилась мне в молодости.

– Ну, мне, например, больше всего нравится пурпурный цвет, – сказала Аоифе, – и маме тоже. Папа все время читает всякие газеты и журналы, когда бывает дома, и я тоже много читаю. Особенно одну книжку – «Я люблю животных». А вот если бы вы могли превратиться в какое-нибудь животное, то кем вы хотели бы стать?

– Фениксом, – прошептала Иммакюле Константен. – Или, если честно, той самой птицей Феникс. Как насчет невидимого глаза, Аоифе Брубек? У тебя такого нет? Ты позволишь мне проверить?

– У мамочки голубые глаза, – сказала Аоифе, – а у папы темно-карие, и у меня тоже темно-карие.

– О, я не об этих глазах, – сказала она и сняла свои странные сине-зеленые солнечные очки. – Я имею в виду твой особый, невидимый глаз вот… тут.

Коснувшись правого виска Аоифе, она большим пальцем погладила ее по лбу чуть выше переносицы, и у меня где-то глубоко внутри, в печенке или где-то там, что-то екнуло, и я вдруг понял, что происходит нечто очень странное, нехорошее, неправильное. Впрочем, чувство неясной опасности тут же исчезло, стоило Иммакюле Константен мне улыбнуться и ударить своей красотой прямо в сердце. Она внимательно всмотрелась в то же место у меня на лбу, затем снова повернулась к Аоифе, нахмурилась и с явным сожалением поджала свои сочные яркие губы.

– Нет, – сказала она. – Какая жалость! А вот у твоего дяди невидимый глаз был просто великолепен, да и у мамы твоей он был очень хорош, пока его не запечатал один злой волшебник.

– А что такое невидимый глаз? – спросила Аоифе.

– Ну, в данном случае это вряд ли имеет значение. – Иммакюле Константен встала.

– Вы приехали на свадьбу Шэрон? – спросил я.

Она снова надела темные очки и вздохнула:

– Нет. Я уже покончила здесь со всеми делами и невыносимо устала.

– Но… Вы же друг Холли, верно? Неужели вы даже… – Но стоило мне взглянуть на нее, и я забыл, что именно собирался спросить.

– Желаю вам чудесного дня. – И она направилась к галерее.

Мы с Аоифе смотрели ей вслед.

– Пап, а кто эта леди? – спросила моя дочь.

* * *

Наверное, я довольно долго молчал, а потом спросил у Аоифе:

– Дорогая, ты не знаешь, кто эта леди?

Аоифе захлопала глазами.

– Какая леди, папа?

Мы удивленно посмотрели друг на друга, и я понял, что явно что-то забыл.

Бумажник, телефон? Аоифе? Свадьба Шэрон? Брайтонский пирс…