Читать интересную книгу Избранное - Хаймито Додерер

Когда фигуры из области относительной и метафорической святости опять пусть на самое короткое время — снисходят до нас, обыкновенных людей, и бродят в толпе нам подобных, они быстро попадают в сети, расставленные писателем; глядь, и в них уже барахтаются две разжиревшие троянские лошадки. Не спешите! Мы скоро их опять освободим, но сначала мы хотим посмотреть, как они теперь управляются со всеми делами.

Сейчас им уже далеко за шестьдесят; но обе на диво хорошо сохранились. Собственно, они уже давно в отставке. Но в Мошоне по-прежнему незаменимы следовательно, незаменимые пенсионерки. Обе, по правде говоря, интереснее, чем были в возрасте, положенном троянским лошадкам. Вернее, теперь они менее ординарны, чем тогда. Удивительный случай? Ведь люди с годами выглядят все более ординарными. Исключением можно назвать разве что начальника почтового отделения Мюнстерера.

Они все еще «парная упряжка». А это значит, что каждая осталась идентичной не только сама себе, но другой, что при такой двуликости отнюдь не является правилом, и это неопровержимо доказывает прискорбный случай с бр. Клейтонами. Критики, конечно, будут утверждать, что автору не удалось «точнее обрисовать каждую из этих двух фигур и подчеркнуть различия между ними». Не в том дело, что ему не удалось, а в том, что он даже и не попытался это сделать! Попробуйте-ка спрофилировать этих двух! Я с самого начала их путал и никогда не знал, как они выглядят поодиночке, а только как обе вместе.

* * *

На Хвостика появление здесь Дональда произвело тревожное впечатление, ему это показалось многозначительным фактом, а не простой случайностью. Сам он как-то в разговоре с Дональдом среди прочих достопримечательностей Вены описал и кабачок Марии Грюндлинг, но это было давным-давно, вместе они никогда здесь не бывали, хотя в свое время и собирались. Теперь Дональд заявился сюда в девять вечера, весь потный, без машины, в запыленных ботинках, и с жадностью выпил кружку пива — все вопреки своим всегдашним привычкам.

Но Хвостик уже научился стойко держаться в этой ситуации, которую он переживал без унизительной муки в кишечнике, а со своеобразной возвышенной грустью: и сейчас перед ним возникла картина — граница леса, они выходят на солнечный свет, а с вершины горы срывается ветер. Опять он выходит на простор, словно преодолел ступеньку лестницы или перепрыгнул через ограду, при этом прояснившаяся ситуация осталась внизу, вполне доступная взгляду. То, что ворвалось в его жизненный круг (сколько долгих и серьезных усилий потребовалось на укрепление такового!), перебаламутив уже сбывшееся, как он теперь догадывался, не было следствием ошибки, попустительства или упущения, не было это и злополучной случайностью; нет, оно состояло из такого же крепкого и прочного материала, из которого был сделан сам этот жизненный круг. Значит, надо держаться стойко! И Хвостик держался. Если ему суждено этого столь милого его сердцу молодого человека взять с собой в поездку — а почему, собственно, должны рушиться планы?! — тогда игра будет выиграна и еще раз выиграна, как раз в тот момент, когда корабль — у них были заказаны места на «Кобре» — отойдет от мола. Он уже сейчас видел первую узкую щель между бортом корабля и причалом, и вот возле мокрого борта уже плещется вода, а на набережной стоят люди, все лица обращены к кораблю, все машут платочками, и с верхней палубы вздымает ввысь медленно-торжественный хорал — императорский гимн — все это Хвостик представляет себе, с тревогой глядя на Дональда, который сидит против него рядом с двумя незнакомыми рыночными торговками (влажные волосы у него прилипли к вискам); он заказал два литра вина — должен же молодой человек угостить их как следует! — а заодно и пачку сигарет, предложил обеим закурить и сам закурил — все очень непривычно, все, так сказать, в порядке эксцесса — по крайней мере так это воспринял Хвостик, хорошо знавший своих англичан. Но завтра или послезавтра вернется Роберт Клейтон из гостиницы «Альпийское подворье»; далее прием у Гольвицера, абсолютно неизбежный, и вскоре после него они должны уехать.

«Это хорошо, — подумал Хвостик, — для него это будет просто счастье. В Вене ему теперь нельзя оставаться ни в коем случае».

Наиболее скромные гости за столом молчали, оробев от присутствия незнакомых господ.

— Вина не выпьешь, жентильмен? — спросила хозяйка Дональда, который сидел перед пустой пивной кружкой, а к стакану с вином даже не притронулся. Тогда он осушил его одним глотком. Профессор Грабер давно уже подозревал, что он собою представляет. Появление абсолютно неуместных здесь гостей стало уже как бы традицией заведения. Поговаривали даже, что сюда время от времени заглядывают и очень именитые гости, впрочем, возможно, что на кое-кого из них возводили напраслину. Но в конце концов и сам профессор Грабер был лицом весьма заметным. Он вынул изо рта сигару, добродушно выпил за здоровье Дональда и сказал по-английски:

— Ваше здоровье, сударь!

Дональд, нимало не удивившись, поблагодарил его. В этом городе такое смешение языков! К этому он давно уже привык. Но после того, как он вылил со своим визави, у него отлегло от сердца. Он снова налил старухам, хозяйке и трем соседям по столу — твердой рукой, как точно отметил Хвостик, — потом вытащил трубку и осторожно вытянул свои длинные ноги.

— Ну, теперь ты в порядке, жентильмен! — сказала хозяйка, когда над столом поплыли голубые клубы «кепстена».

Муниципальный советник, приятно взволнованный, потянул носом.

— Пахнет дальними странами, — сказал он. — Америкой пахнет.

Это были единственные слова, которые пожилой господин произнес за все время.

* * *

Вскоре Дональд и старина Пепи отправились домой, правда, по убедительной просьбе первого, пешком. Это был долгий путь вниз, к Пратеру. Светящиеся часы показывали начало одиннадцатого. Прекрасный вечер оживил улицы. Когда двое одиноких мужчин, двое холостяков — а оба они были холостяками и одинокими, сейчас, может быть, более чем когда-либо, — ночью не спеша кружат по центру большого города, то это ситуация ни в коем случае не гиблая, не скучная, а по меньшей мере обнадеживающая, со множеством выходов в разные стороны, вглубь и вовне.

Возможно, здесь дело было в разнице возрастов, определявшей особенность ситуации, и в той почти нежной и заботливой заинтересованности Хвостика в жизни младшего друга, о которой мы все-таки хотим сказать, что она проистекала из своеобразного чувства вины. В таком случае это чувство было уж очень возвышенным.

Он считал себя одиноким. Мило уехал. С ним Хвостик не мог, как раньше, беседовать о делах, что всегда действовало на него благотворно. Но теперь словно засов задвинули. Груз доверия, взваленный на него Робертом Клейтоном, с тех пор как он вместе с Моникой находился в «Альпийском подворье», сделал невозможным подобные беседы.

Дойдя до церкви св. Павла, они пошли дальше, углубляясь в центр города. От запаха асфальта, выдыхавшего из себя дневной жар, у Хвостика появилось предощущение жаркого лета в городе. Это было по ту сторону путешествия, позади него. Об этом путешествии он сейчас и толковал Дональду, тем самым как бы продвигаясь вперед ощупью, и уже почувствовал, что здесь — боль, боль, связанная с этим путешествием, и что сейчас он как бы задел и сдвинул плохо сидящую повязку, которая страшилась любого прикосновения и разумно прикрывала рану.

Поэтому-то Дональд и сам заговорил о поездке, все приготовления к ней были уже завершены.

Старина Пени догадывался, почему Дональд захотел идти пешком: это был страх одиночества там, на пустой вилле, на краю Пратера. И ему, хотя сам он никогда в жизни не вылезал так из собственной шкуры, как теперь Дональд, был ведом страх, который неизбежно поджидает каждого, кто уже не рассчитывает на размягчающую и разрушительную поддержку повседневности, ибо утратил способность ею воспользоваться.

И в то время как Хвостик бок о бок с Дональдом шагал в направлении Кернтнерштрассе, прописная истина касательно перемены места как лучшего средства против несчастной любви вдруг показалась ему весьма сомнительной. Все равно никуда от нее не денешься.

Удивительно, как этот Хвостик умел выйти за пределы собственного опыта, ему помогало врожденное сознание жизненных бурь, хотя именно они больше всего пощадили убогую молодость Хвостика, вероятно только потому, что бедность и жизненные невзгоды не оставили для них места.

В те времена, когда мы вместе с обоими господами проходим мимо Оперы, города по ночам еще не были оживлены, как нынче, разноцветной и растворяющейся вдали игрой света; зато непережитым осталось и то, как все это затемнялось со дня на день, — темные глыбы под гнетом страха. Хвостик и Дональд свернули вправо на пешеходную аллею Рингштрассе. Дональд замедлил шаги. Здесь уличный шум не помешал бы им говорить. Лишь изредка по широкой мостовой, над которой еще не парила яркая цепь электрических лампочек, проезжали автомобили или фиакры. Но высокие дуговые фонари вечное полнолуние больших городов — все вокруг заливали молочным светом.