ноги покатился камень. Захар по-прежнему стоял на месте, его глаза налились кровью.
— Все, я ухожу, не надо швыряться камнями, — сказал Гельмут и снова зашагал туда, куда шел.
За спиной он услышал плевок. Больше он не оборачивался.
Выйдя на дорогу, ведущую из деревни обратно к лесу, он все-таки не выдержал и обернулся. Захара не было видно. Он пошел вниз по пригорку, не зная, куда в итоге придет. Единственное, что он знал — граница в той стороне, и немцы пойдут оттуда.
Он шел обратно по пыльной дороге, и было уже не так жарко, и ветер не трепал ворот его рубашки, и было необыкновенно тихо — не жужжали шмели, не трещали стрекозы, а с полей почему-то больше не пахло свежескошенной травой, хотя Гельмут отлично помнил этот запах, пока они шли в деревню.
«Будто бы кто-то взял и стер все лишнее», — подумал он.
Он сошел с дороги и вышел в поле, сел в траву, попытался вслушаться в звуки вокруг — все молчало. Провел рукой по траве, примял ее, почувствовал под ней сырую и холодную почву. Снова посмотрел в сторону деревни — оттуда по-прежнему тянуло черным дымом.
Со стороны дороги вдруг раздался еле различимый шум. Он обернулся, но ничего не увидел из-за высокой травы.
В шуме стали различаться шаги и голоса.
Голоса были немецкие.
Он встал в полный рост.
Из-за поворота в сторону деревни выходил немецкий отряд — около двадцати человек, с винтовками, у одного — ручной пулемет. Шли неровным шагом, двумя колоннами, уставшие, с закатанными рукавами, о чем-то шутили и смеялись. За ними неторопливо вышагивали два офицера в фуражках.
Гельмут быстро зашагал к дороге, возбужденно замахал руками, ускоряясь, чуть было не побежал, но споткнулся о камень, чуть не упал, снова пошел.
Немцы резко остановились. Один из офицеров что-то крикнул, и бойцы первой колонны присели на колено, вскинули винтовки и прицелились в Гельмута.
— Стоять! — раздалось по-немецки с их стороны.
— Не стреляйте, не стреляйте, пожалуйста! — задыхаясь, заговорил Гельмут, тоже по-немецки. — Я свой!
Он поднял руки и продолжил идти в их сторону, но, услышав лязг затворов и повторное «Стоять!», все же остановился.
Они продолжали целиться из винтовок. От отряда отделились трое — не опуская стволов, они медленно направились в его сторону.
— Я свой, я свой, — продолжал Гельмут. — Не стреляйте!
Трое с винтовками приближались к нему медленно, пытаясь зайти с разных сторон — и справа, и слева, и спереди.
— Свой, свой, — повторил Гельмут, когда они подошли на расстояние десяти шагов.
Солдаты смотрели на него недоверчиво. Один из них вскинул винтовку на плечо, обыскал Гельмута, достал из кармана револьвер, забрал.
— Документы? — спросил тот, что заходил слева.
— Нет документов.
— Свой? — спросил тот, что заходил спереди.
— Да. Меня зовут Гельмут Лаубе. Я работаю в СД, выполняю здесь задание германской разведки. Пожалуйста, отведите меня к офицерам. Если они свяжутся с командованием, там подтвердят.
— Пошел, — сказал один из солдат, кивнув в сторону остальных. — Не опускать руки.
Он направился в сторону отряда. Двое шли по бокам, третий следовал сзади.
Офицеры стояли, сложив руки на груди, и ждали. Остальные солдаты не опускали винтовок.
Когда они приблизились, шедший справа боец подбежал к офицерам и негромко что-то сказал им. Оба закивали.
Только тогда Гельмут разглядел, что у одного из офицеров — высокорослого и плечистого лейтенанта со смугловатой кожей и тонкими усиками — вместо правого глаза чернела повязка.
Что-то кольнуло в его груди, и сердце заколотилось быстрее.
Второй, с погонами майора, был невысок, с крепкими руками, крупным носом и хищной улыбкой на тонких, поджатых губах. Глаза его блестели.
— И снова здравствуйте, — сказал он Гельмуту по-немецки.
Смуглый и одноглазый только усмехнулся.
— Руки можете опустить, — продолжил майор.
Солдаты по-прежнему целились в него.
— Узнали? Не ожидали, да? — сдерживая смешок, спросил одноглазый.
— Конечно, узнал, — сказал майор. — Мне кажется, нас трудно с кем-то перепутать. Что молчите, Гельмут? Язык проглотили?
— Надо будет — проглотит, — сказал одноглазый. — А вы, Гельмут, стойте на месте и не вздумайте бежать. Если вы побежите, эти ребята будут целиться в ноги. И тогда все будет только хуже.
Майор достал из кармана маленькие круглые очки, протер, нацепил на нос.
— Неужели вы думали, что мы искали вас только из-за того, что вы немецкий разведчик? Неужели вы и правда так думали? Вы серьезно? Вы думали — вот, идут ребята в нашей форме, значит, они спасут меня? Мы думали, что вы будете в деревне, хотели найти там, а тут раз — и вы сами навстречу идете. Все как всегда. Все сами делаете. Молодец.
— Закурить можно? — спросил вдруг Гельмут.
— Закуривайте.
Гельмут нащупал в кармане пачку папирос, открыл — их было семь.
Вытащил одну, чиркнул спичками, закурил.
Майор подошел к нему ближе, заложил руки за спину и продолжил говорить:
— Пора бы уже привыкнуть, дорогой мой, что вас здесь не спасет никто. Что у вас здесь нет и никогда не будет друзей. И вы сами так захотели, сами выбрали себе все это. Никто вас силой сюда не тащил.
— Никто, — кивнул Гельмут, выпуская дым. — Что вы хотите сейчас со мной сделать?
Майор тихо рассмеялся.
Он подошел к Гельмуту еще ближе, почти лицом к лицу — было видно, как блестят его глаза за стеклами очков, его морщины на лбу, слегка отросшую щетину. Он стоял и молчал, улыбаясь и переводя взгляд с правого глаза на левый, с левого на правый, зрачки его бегали туда-сюда, а губы все больше расплывались в улыбке, и Гельмуту на какой-то момент показалось, что это вдруг и есть та самая настоящая русская улыбка с еле уловимой искрой безумия.
Майор вдруг резко перестал улыбаться и совсем тихо, чуть слышно ответил:
— Разбудить.
* * *
Из статьи Карла Остенмайера «Яма человека»
(«Журнал о психотерапии и смежных областях». № 6. 1937)
Многие мои клиенты, переживая острое эмоциональное состояние, зачастую сравнивают свои ощущения с муками грешников в аду. Многие из них описывают свое переживание как падение в бездну, попадание в глубокую яму, откуда нет выхода. «Я чувствую, будто попал в ад и не могу выбраться отсюда», — говорил один из пациентов. «Я падаю в бездонную пропасть, я не знаю, что будет со мной, я не могу остановить падение», — говорил другой. Это логичное описание краха существовавших надежд, ощущения законченности жизни, а в случае с адом — еще и намек на некое наказание за грехи.
«Ад пуст, все черти здесь», — восклицал один из персонажей