Эдит Белленден.
P. S. Сегодня под вечер несколько лейб-гвардейцев доставили сюда арестованного — это ваш юный друг Генри Мортон из Милнвуда. Предполагая, что вас огорчит происшествие с этим молодым джентльменом, довожу об этом до вашего сведения на случай, если вы вздумаете ходатайствовать за него перед полковником Грэмом. Я не называла бабушке его имени, так как знаю ее неприязнь к семье Мортонов».
Письмо было надлежащим образом запечатано и отдано Дженни, после чего преданная служанка поспешила вручить его Джибби, готовому тронуться в путь. Она подробно объяснила ему, как нужно идти, так как предвидела, что он, конечно, собьется с дороги, не проделав ее предварительно раз пять или шесть, ибо природа наградила его такой же скудною порцией памяти, как и ума. В заключение она тихонько выпроводила его через окно кладовой, откуда он перелез на раскидистый тис, и с облегчением вздохнула, увидев, что Джибби благополучно достиг земли и, пускаясь в странствие, пошел в нужном направлении. Возвратившись к своей молодой госпоже, Дженни принялась уговаривать ее прилечь и хотя бы немного вздремнуть, уверяя ее, что Джибби, без сомнения, справится со своим посольством, и, кстати, мимоходом посетовала, что нет ее верного Кадди, который куда лучше исполнил бы подобное поручение.
Джибби-гонец оказался удачливее Джибби-кавалериста. Благодаря счастливой случайности, а не сметливости и расторопности, сбившись с пути не менее девяти раз и дав своему платью испробовать вкус воды во всех лужах, ручьях и болотах между Тиллитудлемом и Чарнвудом, он уже на рассвете добрался до ворот старого дома майора Беллендена, пройдя десять миль (ибо «кусок», как обычно, составлял добрых четыре мили) за десять часов с небольшим.
Глава XI
Во двор к нам примчался отряд удалой,И там капитан им скомандовал: «Стой!»
Свифт
Давнишний слуга майора Беллендена Гедеон Пайк, принеся к постели своего господина одежду, приготовленную для утреннего туалета почтенного старого воина, и разбудив его на час раньше обычного, сообщил ему в свое оправдание, что из Тиллитудлема прибыл нарочный.
— Из Тиллитудлема? — переспросил старый джентльмен, поспешно поднимаясь с постели и усаживаясь на ней. — Отвори ставни, Пайк; надеюсь, моя невестка здорова; откинь полог, Пайк. Что тут такое? — продолжал он, бросая взгляд на письмо Эдит. — Подагра? Какая подагра? Она отлично знает, что у меня не было приступа с самого сретенья. Смотр? Но ведь я говорил ей месяц назад, что не собираюсь там быть. Платье из падуанского щелка со свисающими рукавами? Повесить бы ее самое! Кир Великий и Филипп Даст. Филипп Черт Подери! Девчонка спятила, что ли? Стоило ли посылать нарочного и будить меня в пять утра ради такой дребедени! А что в постскриптуме? Боже мой! — воскликнул он, пробежав приписку. — Пайк, Пайк, немедленно седлай старика Килсайта и другого коня для себя!
— Надеюсь, сэр, ничего тревожного из Тиллитудлема? — спросил Пайк, пораженный внезапным порывом своего господина.
— Ничего... то есть... да, да ничего; я должен там встретиться с Клеверхаузом по неотложному делу; итак, Пайк, в седло! Как можно быстрей! О господи! Ну и времена! Бедный мальчик... Сын моего соратника и старого друга! И глупая девчонка заткнула это известие куда-то в постскриптум, как она сама выражается, после всего этого вздора о старых платьях и новых романах!
В несколько минут славный старик офицер был совершенно готов к отъезду; усевшись на коня столь же величественно, как это сделал бы сам Марк Антоний, он направился в Тиллитудлем.
Зная о давней ненависти леди Маргарет ко всем без исключения пресвитерианам, он по дороге благо--разумно решил не сообщать ей о том, кто и какого звания арестованный, находящийся в ее замке, но самостоятельно добиваться от Клеверхауза освобождения Мортона.
«Человек исключительной честности и благородства, он не может не пойти навстречу такому старому роялисту, как я, — размышлял ветеран. — Все говорят, что он хороший солдат, а если так, то он с радостью поможет сыну старого воина. Я еще не встречал настоящих солдат, которые не были бы простосердечны, не были бы честными и прямыми ребятами; и я полагаю, что было бы в тысячу раз лучше, если бы стоять на страже законов (хотя грустно, конечно, что они находят необходимым издавать такие суровые) доверили людям военным, а не мелочным судейским крючкам или меднолобым сельским дворянам».
Таковы были размышления майора Майлса Беллендена, прерванные подвыпившим Джоном Гьюдьилом, который принял у него повод и помог ему спешиться на грубо вымощенном дворе Тиллитуд-лема.
— Ну, Джон, — сказал майор, — хороша у тебя, черт подери, дисциплина! Ты, никак, уже с утра успел начитаться женевской стряпни?
— Я читал литании, — ответил Джон, покачивая головой и смотря на майора с хмельною важностью (он уловил лишь одно слово из всего сказанного майором). — Жизнь коротка, сэр, и мы — полевые цветы, сэр, ик... ик... и лилии дола.
— Цветы и лилии? Нет, приятель, такие чудища, как мы с тобой, едва ли заслуживают другого названия, чем плевел, увядшая крапива или сухой бурьян; но ты считаешь, видимо, что мы все еще нуждаемся в орошении?
— Я старый солдат, сэр, и, благодарение господу, ик... ик...
— Ты всего-навсего старый пьянчуга, приятель. Ладно, старина, проводи меня к своей госпоже.
Джон Гьюдьил привел майора в большой, выложенный каменными плитами зал, где леди Маргарет, суетясь и поминутно меняя свои приказания, заканчивала приготовления к приему знаменитого Клеверхауза, которого одни чтили и превозносили до небес, как героя, а другие проклинали, как кровожадного угнетателя.
— Разве я вам не сказала, — говорила леди Маргарет, обращаясь к своей главной помощнице,— разве я вам не сказала, Мизи, что хотела бы соблюсти в точности то убранство стола, которое было в столь памятное мне утро, когда его священнейшее величество вкушал завтрак у нас в Тиллитудлеме?
— Конечно, ваша милость именно так и приказывали, и я сделала как только могла получше... — начала было Мизи, но леди Маргарет, не дав ей докончить, перебила:
— Почему, в таком случае, паштет из дичи оказался у вас по левую руку от трона, а графин с кларетом— по правую, когда, как вы хорошо помните, Мизи, его священнейшее величество собственноручно переставил паштет поближе к графину, сказав, что они приятели и разлучать их негоже.
— Я это очень хорошо помню, сударыня, — сказала Мизи, — а если бы, упаси боже, запамятовала, то ваша милость вспоминали об этом счастливом утре многое множество раз; но я думала, что все нужно поставить совсем так, как оно было при входе в этот зал его величества, благослови его господи, — он больше походил бы на ангела, чем на мужчину, когда бы не был таким смуглым с лица.
— А раз так, Мизи, значит вы плохо думали и додумались до чепухи: ведь как бы его священнейшее величество ни переставлял графины и кубки, это в не меньшей мере, чем королевская воля в более значительных и важных делах, должно быть законом для его подданных, и будет всегда таковым для тех, кто имеет отношение к Тиллитудлему.
— Все в порядке, сударыня, — сказала Мизи, делая необходимые перестановки, — ошибку нетрудно исправить; но только, если всякой вещи полагается быть такой же, какою ее оставил король, то в паштете, с вашего позволения, была очень даже немалая дырка.
В это мгновение приоткрылась дверь.
— В чем дело, Джон Гьюдьил! — воскликнула старая леди. — Я занята и не стану ни с кем разговаривать. А, это вы, дорогой брат? — продолжала она, несколько удивившись при виде майора. — Ранехонько вы к нам сегодня пожаловали.
— Хоть и ранним гостем, но, надеюсь, все же желанным,— ответил майор, здороваясь со вдовой своего покойного брата. — Я узнал из записки, присланной Эдит в Чарнвуд по поводу кое-каких ее нарядов и книг, что вы ожидаете нынешним утром Клеверза, и подумал, что такой старый ружейный кремень, как я, не без удовольствия поболтал бы с этим идущим в гору солдатом. Я приказал Пайку седлать Килсайта, и вот мы оба у вас.
— И до чего кстати, — сказала старая леди.— Я сама хотела просить вас об этом, но посчитала, что уже поздно. Как видите, я занимаюсь приготовлениями. Все должно быть совершенно таким же, как тогда...
— Когда король завтракал в Тиллитудлеме, — сказал майор, который, подобно всем друзьям леди Маргарет, боялся повествования об этом событии и поторопился пресечь хорошо известный ему рассказ. — Да, да, это утро крепко засело у меня в памяти; вы помните, ведь я служил его величеству за столом.