своей «Дневники писателей». Примечательно, что этой же концепции Алянский придерживался и в 1921 году, когда вышел не только первый, но и второй-третий выпуски журнала, когда уже набирался следующий, четвертый номер. О том, что «Записки мечтателей» подразумевают прежде всего «дневники писателей», свидетельствуют формулировки в письме Алянского М. О. Гершензону от 18 июня 1921 года, с помощью которых издатель агитировал автора написать в журнал:
Не можете ли Вы выслать мне, по возможности в ближайшие дни — до двух недель, статью размером приблизительно до половины листа для № 4 «Записок мечтателей». <…> Ваши мысли, связанные с нашими днями, особенно хотелось бы видеть в «Записках». Если бы Вы могли завести несколько своих страничек дневникового или какого другого характера в «Записках», вы, надеюсь, не раскаивались бы впоследствии. Вы увидите, что от нашей революции в историю войдут и «Записки Мечтателей»[646].
Как кажется, смысл замены названия журнала состоял в том, чтобы обеспечить нарождающемуся предприятию идеологическое прикрытие, обезопасив и журнал, и издательство. Безусловно, с точки зрения идеологической безопасности название «Записки мечтателей» выглядело не слишком хорошо, но все же лучше, чем «Дневники писателей».
К выводу о названии-прикрытии подталкивает сравнение двух вступительных статей Белого к первому номеру журнала. Первая статья, «Дневник писателя», написана в форме интимной исповеди и затрагивает прежде всего вопросы духовного самоопределения; она открыто ориентирована на вдумчивого и понимающего читателя. Статью «Записки мечтателей» нельзя назвать иначе как попыткой неумелого заигрывания с советской властью, попыткой искусственно примирить свое, символистское и антропософское, с тем, что казалось идеологически востребованным. Ориентация на социальный заказ, правда, весьма странно понятый, ощущается с первых строк передовицы. Более того, вся статья производит впечатление спешно выполненного этюда на заданную тему. Она начинается с серии вопросов, которые кажутся не просто риторическим приемом, а загадкой для самого автора:
Почему возникают «Записки мечтателей»? — Как возникают? Пришла ли пора им возникнуть? Как слово мечтатель могло быть склоняемо, употребляемо в множественном числе?
Прямые ответы на эти вопросы Белый не дает, но зато акцентирует отличие «мечтателей» из «Алконоста» от оторванного от жизни «мечтателя» из буржуазной культуры прошлого: «Уединенный мечтатель с высот Эльборуса (теперь уже — кратера) может писать свой дневник». Несомненно, в 1919 году уединенные мечтания были не в чести и писателям «Алконоста» надо было дать не напрашивающуюся, не очевидную трактовку образа писателя-мечтателя, а какую-то иную, более революционную (как кажется, не могла не бросаться в глаза связь нового названия журнала с «Белыми ночами» Достоевского, точнее — с подзаголовком произведения: «Сентиментальный роман. Из воспоминаний мечтателя»). Поразительным в этой вступительной заметке является то, что «дневник» назван характерным атрибутом «уединенного мечтателя», к которому мечтатели нового времени вроде бы не должны иметь никакого отношения. Думается, что это декларативное отстранение от ведущего дневник «уединенного мечтателя» может рассматриваться как свидетельство заказного характера вступительного эссе и как не слишком удачную попытку завуалировать истинное назначение журнала: ведь именно под «Дневники писателей» составлен номер, предисловием к которому служит этот этюд.
От невнятного обвинения в адрес «уединенного мечтателя», пишущего свой дневник «на высотах Эльборуса», Белый переходит к заявлению о том, что «мечтатели» «Алконоста» образуют «коммуну». Посвятив пару строк рассуждениям о специфике нового журнала, он приходит к выводу о том, что журнал — это «Коммуна Мечтателей»:
Но «Коммуна» Мечтателей есть парадокс; а журнал — или кафедра, или — коммуна. Естественно, что не кафедра мы. Как? Не кафедра? Значит «Коммуна»? «Коммуна» Мечтателей?
Так воскликнет читатель.
И мне, или — «нам» (если братья «Мечтатели» будут со мною согласны) придется ответить.
Возможна Коммуна Мечтателей[647].
Как кажется, самому Белому с трудом удается поверить в разумность собственных логических построений: журнал — это или кафедра, или коммуна, если не кафедра, то коммуна… Он даже выражает сомнение в том, что с этими утверждениями легко согласятся читатели и, более того, соавторы…
Белому удается выбраться из запутанного лабиринта понятий с помощью постановки нового вопроса: «Что есть „Коммуна“?»
Отвечая на него, писатель обретает почву под ногами и легко переводит разговор на любимые темы — о том, что такое личность и индивидуум, коллектив и общество, тело, душа и дух… Размышлениям о «коммуне» посвящены остальные две с половиной страницы статьи — то есть ее большая часть. Примечательно, однако, что для доказательства своих не самых очевидных мыслей Белый использует весьма маркированные термины — термины нарочито революционного дискурса:
Что есть «Коммуна»?
Она не есть равенство, братство она; идеал достижения на физическом плане есть братство; Свобода уже достижима в душе; достижимо лишь в духе свободное равенство; равенство, братство, свобода слагают отчетливый треугольник; но треугольник построен лишь в трех измерениях; соединить достижения равенства с братством в свободе — проблема, к которой едва мы подходим; предполагает она: соединенье души, тела, духа и согласную целостность; вычерчивая треугольник на плоскости материальной действительности, получаем мы равенство прав при неравенстве устремлений к свободе и братству, получаем свободу при хаосе всех отношений. Соединить душу, тело и дух в неделимую целостность — кто это может теперь, на земле?
После долгих и витиеватых рассуждений о стволах и кронах, деревьях и рощах, лесах и заборах Белый в финале статьи приходит к оптимистическому выводу о том, что это «сочетанье возможно лишь в Новой Коммуне»: «<…> вырастает отсюда возможность понять, как углами поставить загаданный треугольник из слов по отношению к четырем сторонам горизонта».
Безусловно, беловская трактовка понятий «свобода», «равенство» и «братство», равно как и понятий «товарищ» и «брат» (тоже активно используемых в статье), была весьма далека от принятых в революционной России. Но важнее здесь, как кажется, не совпадение в трактовках, а декларативное использование революционной терминологии, призванной хотя бы обозначить сочувствие журнала тенденциям времени. Смысл новой вступительной статьи Белого сводится к простому тезису: «Коммуна Мечтателей» будет способствовать осуществлению на земле идеалов свободы, равенства и братства, так как всецело эти идеалы разделяет.
Остается лишь один вопрос — а при чем здесь, собственно говоря, «Коммуна»? Почему не «мечтателям» и не их «запискам», а именно «Коммуне» посвящена вступительная статья? Быть может, в истории журнала и Алянским, и исследователями пропущена еще одна важная страница? Быть может, среди возможных замен названия «Дневники писателей» рассматривался вариант — «Коммуна Мечтателей»? Если допустить такую возможность, то странностей в статье Белого станет меньше. Будет, по крайней мере, понятно, почему он так страстно доказывает, что журнал «или — кафедра; или — коммуна», и