человека не расслабят эротические наслаждения, и отправляется к нему в спальню. В обоих романах женщины более высокого общественного положения представлены чудовищами разврата. Картины его в отрывке «На водах» доходят до самого грязного цинизма. Впрочем, цинизм и намеренная площадная грубость отличают язык и «борцов за новые идеи». Если в статьях, отнесенных выше ко второму разряду, нельзя иногда отказать автору в уважении его начитанности и силе мысли, то в беллетристических произведениях поражает полнейшее отсутствие всякого нравственного чувства.
К четвертому разряду относится большая половина разобранных бумаг, которую решусь назвать хламом, ни для кого, кроме автора, не интересным. Это разные выписки, наброски романов, списанные отрывки стихов и прозы, на немецком, французском и английском языке, вокабулы, выписки и résumes [резюме (фр.)] разных читаных книг и журнальных статей, перевод статей Маколея: «William Pitt» и «Atterbury» [ «Уильям Питт» и «Аттербюри»], отдельные заметки и т. д. Конечно, все это дает намеки на мнения и наклонности автора, но и те и другие гораздо подробнее и точнее известны из других источников.
Вообще говоря, нельзя назвать автора личностью дюжинной. Всюду сквозит крайняя недостаточность его первоначального образования, но видна изумительная настойчивость и сила воли в той массе сведений, которые он приобрел впоследствии. Эти сведения, это напряжение сил развили в нем в высшей степени все достоинства самоучки: энергию, привычку рассчитывать на себя, полное обладание тем, что он знает, обаятельное действие на тех, кто с той же точкой отправления не могли столько сделать. Но в то же время развились в нем и все недостатки самоучки: презрение ко всему, чего он не знает, отсутствие критики своих сведений, зависть и самая беспощадная ненависть ко всем, кому легко далось то, что им взято с бою, отсутствие чувства меры, неумение отличить софизм от верного вывода, намеренное игнорирование того, что не подходит к желаемым теориям, подозрительность, презрение, ненависть и вражда ко всему, что выше по состоянию, общественному положению, даже по образованности. Даже служение тем же целям, которые преследуются автором, не спасает таких лиц: оно клеймится подозрением в его искренности, где нельзя, – называется тупоумным, дилетантским, и против этих союзников проповедуется подозрение и презрение. Один автор и люди его кружка, одних с ним происхождения и образа мыслей, признаются за слуг народа и за пользующихся народным сочувствием и доверием. Все остальное, выдвигающееся из народа, выставляется как враги народа, и эра плодотворного развития, мирного и многостороннего, начнется лишь с их уничтожением.
Особенно характерно отношение автора к идее о насильственном перевороте. Неоднократно он ее отвергает, как не созидающую ничего прочного и, напротив, вызывающую реакцию. Но не признает искренности в обращении высших классов к служению народу, считает их помехой, которую надо удалить во что бы то ни стало, признает, что перевороты еще неминуемы и что стройное развитие общественности – дело будущего. В то же время считает ненависть одной из нужнейших сил общественного деятеля. Не нахожу возможным во всем этом видеть бессознательное противоречие, а скорее маску умеренности, с которой автор не справился.
Весьма часто люди в положении автора достоинством своего поведения заслуживают уважение тех, которые враждебно относятся к их деятельности и образу мыслей. Подобного чувства уважения не внушает личность автора, насколько она отразилась в его бумагах. Они писаны не для распространения их в публике, между тем он себя рисует окруженным лишениями, которых не испытывал, искренности в объяснении побудительных причин того или другого действия нет и в помине. Напр., поведение на суде объясняется уважением к достоинству Швейцарии и т. д. Признания прав победителей на самозащищение, что было так нередко между декабристами, в авторе вовсе не заметно. Какое-то самоуслаждение в созерцании силы своей ненависти ко всем достаточным людям, намеренное развитие в себе непроверенных в своей основательности и законности инстинктов, ставящих его во вражду с существующим порядком, почти слепую, – все это черты революционера не по убеждению, а скорее по темпераменту, каким автор сознает себя не без некоторого самодовольства. Может быть, им он обязан частью своего влияния на людей, еще меньше развитых и привычных критически относиться к своим мнениям, но, конечно, эти черты не усилят в беспристрастном человеке уважения к автору – даже того, в котором нельзя отказать даровитому врагу».
11
1876 и 1877 годы, несомненно, были самыми глухими в тюремной жизни Нечаева. Он влачил существование с оковами на руках. Не имея возможности писать что-либо и каким-либо способом, он мог читать, но книги из библиотеки равелина были давно прочитаны им. Он был абсолютно один в равелине, ибо с другим жильцом равелина, Бейдеманом, сидевшим в другом фасе треугольной тюрьмы, он не приходил в соприкосновение, да если бы и мог прийти, эти соприкосновения не доставили бы ему утешения, ибо в это время Бейдеман, кажется, потерял рассудок.
Только в декабре 1877 года Нечаеву были развязаны или, вернее, раскованы руки. Шеф жандармов Н.В. Мезенцев, сменивший Потапова, представил царю 1 декабря следующий доклад, подписанный А.Ф. Шульцем: «Два года тому назад, вследствие буйства преступника Сергея Нечаева, комендант С.-Петербургской крепости вынужден был надеть Нечаеву ручные и ножные кандалы. Впоследствии, когда Нечаев смирился, то ножные кандалы были сняты. Ныне кандалы, хотя и обшитые кожею, произвели на руках Нечаева язвы, которые, несмотря на лечение, не заживают. Ввиду сего и во внимание к хорошему поведению Нечаева, совершенно успокоившегося, комендант испрашивает разрешение на освобождение Нечаева и от ручных кандалов. Комендант С.-Петербургской крепости не входил по настоящему предмету с письменным представлением, а лично заявил об этом мне».
14 декабря 1877 года (№ 4033) III Отделение уведомило коменданта о последовавшем высочайшем согласии на снятие ручных кандалов с Нечаева. Осталась, таким образом, невосстановленной одна льгота. Нечаев вновь не получил права иметь в камере письменных принадлежностей.
Отныне Нечаев поставил две ближайших задачи той напряженной борьбе за существование, которую он вел в стенах равелина: добиться права писать и права читать то, что он хочет.
С чтением дело обстояло так: нам пришлось уже упоминать о том, что незначительная библиотека Алексеевского равелина была прочитана Нечаевым насквозь. Нечаеву давали книги и из библиотеки при Трубецком бастионе, но эта библиотека была также ничтожна, и, кроме того, передача книг отчасти имела свои специфические неудобства, ибо книги могли послужить средством сообщения. Так это и было в действительности. [Немного позже, 5 сентября 1880 года, барон Велио писал коменданту: «В Департ[амент] гос. пол[иции] получено сведение, что содержавшаяся в Доме предварительного заключения осужденная Ольга Натансон рассказывала, что во время нахождения ее в Петропавловской крепости