А потом сухо щелкнул выстрел.
Менгеле выстрелил в висок женщине. Она еще миг назад была живая. Она стояла впереди Терезы. Когда она падала, ее спина и плечи, еще теплые, мазнули по замерзшим рукам Терезы, вылезшими почти до локтя из рукавов: ей мала была полосатая роба.
Женщина лежала на земляном полу барака. Из ее простреленной головы на землю медленно текла густо-красная кровь. Очень темная кровь. Тереза вспомнила, как варила вишневое варенье в Мартонвашаре. Каждое лето. Она перешагнула через труп и сделала этот шаг вперед.
- Я врач, - тихо сказала никому, в пустоту.
Но доктор Менгеле услышал.
Вкрадчиво, по-кошачьи подошел, подобрался.
Терезе показалось -- он сейчас возьмет ее за подбородок. Она брезгливо отвела голову в сторону. Чуть назад. Он понял это движение. Глаза его ядовито сверкнули.
- Так, так. Вы врач. Ну я же говорил, тут есть врачи! Стесняются! - Он измерил ее взглядом. - Вам сколько лет?
- Тридцать.
- А почему волосы седые? Как вас плохо постригли!
Тереза смятенно пригладила волосы липкими, вмиг вспотевшими ладонями.
- Я седая от рождения. Это наследственное.
Она врала, и краснела, и Менгеле понимал, отчего она краснеет.
На ее глазах от нее оторвали ее маленького сына и повели в приземистый серый барак, и дым вылетал в пустоту небес из высокой страшной трубы, и она еще не знала, что это такое, думала -- кухня, и печь топится, и кашу варят, и тут же ей объяснили, что это такое, и она не поверила, а когда поверила -- разум заволокся черным жирным дымом, и она вынырнула из дыма на нарах, на жестких деревянных нарах, ни одеял, ни подушек, холодные доски, и она лежит, и над ней жесткий голос чеканит: "Очнулась. Живая. Вся поседела, пока мы ее тащили сюда".
- И какой же врач? Ваша специализация?
- Хирург.
- О, хирург! Великолепно! Хирурги нам нужны. Еще как нужны! Считаю, что нам повезло!
Тереза хотела спросить: "Кому это вам?" - и слова в горле застряли.
Менгеле похлопал ее по плечу. Поморщился. Убрал руку. Плечо торчало из-под робы слишком острое, костлявое.
- В лазарет! Там вам выдадут медицинскую форму! Начнете работать сегодня же! Сейчас!
"Сегодня, сейчас", - повторяла она себе сухими, как опресноки в еврейскую Пасху, бумажно шелестящими губами.
Сейчас. Сегодня. И теперь. И всегда. Тогда ее привели в лазарет, мало чем отличавшийся снаружи ото всех остальных бараков. Внутри было не лучше. Напоминало хлев. Из палат доносились сдавленные крики. Через приоткрытые двери Тереза видела лежащих на койках, сидящих во врачебных креслах женщин. Почему одни женщины? Где мужчины?
"Где мужчины?" - спросила она тогда герра Менгеле, осмелившись чуть повысить выцветший голос. Он наклонил ухо. "Что? Не расслышал. Вы шепчете, а не говорите. Отчетливей! Громче! Ну!" Когда она повторила вопрос, Менгеле расхохотался в голос. "А! Так вы Мессалина! Признайтесь, вы Мессалина? А может, вы Цирцея?" Тереза странно, умалишенно прислушивалась к звонким древним именам, излетавшим из досиня выбритых губ и щек Менгеле. Чуть тише Менгеле сказал, наклонившись к ней поближе: "Это женская половина лазарета. Мужчины -- там". Он махнул рукой, и до Терезы донесся длинный, адский, тихо угасший крик. Кричал мужчина. Затих: или умер, или впал в болевой шок.
"У нас все операции делаются без наркоза, - гордо сказал Менгеле и выпятил грудь под черной, в серебряных крестах, формой. - Это исследования. Я провожу здесь исследования. Вы слышите?! Не стройте из себя глухую!"
Тереза по-школьному сделала глупый, тупой книксен.
"Я слышу, доктор Менгеле".
Она сама себе показалась тенью.
Тереза Дейм уже знала порядки Аушвица. Здесь в женских бараках выискивали беременных, чтобы возгласить: "Мы отправим тебя в лазарет, там за тобой будут ухаживать как надо!" - и брюхатые женщины покорно, как овцы, двигались к лазарету, и входили в его двери, а оттуда уже не выходили. Доктор Менгеле делал кесарево сечение без обезболивания. Вынимал из чрева младенцев и вводил им в череп и в узенькие, тонкие вены ему одному ведомые препараты. Ему были как воздух нужны эти опыты. Именно ему, а не Третьему Рейху, которым он старательно прикрывался. Он сам знал о себе, о своем безбожном грехе неистового наслажденья -- причинять великую боль, испытывать живое на прочность. На операционном столе женщины, выпятив белые высокие холмы животов, умирали иной раз не от потери крови -- просто от боли. Менгеле видел: они испытывали такую боль, что даже кричать не могли, только рты разевали, как безголосые лягушки в пруду.
Йозеф Менгеле разрезал животы. Скальпель в его руках не дрожал. Он завязывал на затылке тесемки маски. Тереза Дейм, по его приказу, ассистировала ему. Потом он кивал на стол: продолжай. Она думала -- она не сможет. Человек может все. Если возьмет себя в руки.
Она заставляла себя отвлекаться от того, что это живые женщины. Из ее барака, из соседнего. Она повторяла себе: это муляж, муляж, это картонные мышцы. Скальпель послушно разнимал, разрезал ткани. Она протягивала руку: иглу! Кетгут! Шила, не понимая, что зашивает труп. На марле ее маски расползались кровавые кляксы. Менгеле глядел на нее сначала подозрительно, потом одобрительно. "Мне нравится ваша хватка, фрау Дейм", - вежливо сказал он ей, глядя поверх ее шапочки, поверх чужого мертвого, аккуратно зашитого, цвета сугроба, живота.
Без ног, без сил, без мыслей она приходила в барак. Ее ждала миска холодной свекольной похлебки. Она не вычерпывала ее ложкой -- пила через край. Сидела, ссутулившись, на краю нар.
И дверь тихо открывалась. И в барак входили -- вползали -- просачивались -- тенями колыхались перед ней -- женщины.
И садились на корточки около ее ног. И глядели на нее снизу вверх.
Тереза смотрела непонимающе. Смотрела и не видела. Она чувствовала на руках, на ладонях кровь, хотя она всегда так долго стояла перед раковиной и мыла, мыла руки под краном в лазарете, мыла до того, что от ледяной воды судорогой сводило ладонные мышцы. Что вы здесь делаете, женщины, тихо спрашивала она их, и ее голос дрожал и тлел, и гас в темноте. Мы?.. мы, мы... мы беременны... я беременна, фрау Тереза... я жду ребенка, фрау Дейм... у меня ребенок будет, Тези, пожалуйста, спаси, спаси меня... спаси... не ребенка -- меня... я не хочу умирать... не хочу, не хочу...
До нее с трудом доходил смысл просьб. Постепенно она понимала. Мотала головой: я не могу, не могу! Меня за это -- расстреляют сразу! Но женщины, обняв ее тощие колени под полосатой робой, плакали, и подол черно-белого халата становился мокрым и соленым. "Мы не хотим сгореть в печи!" - рыдали женщины, светились их огромные глаза, торчали скулы, земляными ямами, будто вырытые лопатой, вваливались щеки. И Тереза неслышно отвечала им: "Вы не сгорите. Я обещаю вам".
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});