22 июня 1942
Больше всего меня пугают воздушные налеты. Сирена завоет - папа как закричит: "Лера, живо детей под мышки и в подвал!" Мы бежали в подвал, а папа оставался дома. Мама протягивала к нему руки: "А ты?!" А он качал головой и махал рукой.
Ночью невозможно было спать. Вот вой опять. Мама трясет меня:
- Ника, вставай! Тревога! Прячемся!
Я сижу в кровати, одуревшая, спать хочется сильней всего на свете. И даже за сон и умереть не жалко. Прошу маму:
- Мамулик, пожалуйста, не надо меня будить, я спать хочу. Я буду спать.
Мама в ужасе вцепляется мне плечи, лупит ладонью по спине и кричит мне в ухо:
- Ника! Ты спятила! Налет! Тебя убьют!
- Мамочка, оставь меня.
- Не оставлю! Я тебя на руках понесу!
А я уже большая и тяжелая. Но сон сильнее меня. Я вырываюсь из рук мамы и падаю в кровать.
- Не пойду.
- Убьют!
- Пусть убьют! Все равно! Если во сне убьют, я же ничего не почувствую!
Ровно год назад началась война.
Мне кажется - она была всегда.
[дитя ева]
Вот опять наступило Рождество, и опять папа мне ничего не подарил. Ничего!
Всем подарил: Ильзе, Гретль, маме, даже служанке Фриде. Даже коту -- и тому на шею атласный бантик повязал! А мне опять ничегошеньки.
Будто бы я и не существую. Не живу на свете, в нашем доме.
Будь проклят этот дом. Будь проклята эта елка. Мама сегодня с утра опять укатила на лыжах. Она прямо как Сольвейг: все лыжи да лыжи! А нас, детей, кинула на Фриду да на папу. Зато по магазинам любит ходить. А вечерами шьет. Все шьет и шьет. Машинка стучит. Тарахтит и тарахтит. Ложатся силки. Стреляют вдоль по ткани ровные строчки. Иногда мне кажется, что мамина швейная машинка -- это пулемет. Так грохочет она. Трах-тах-тах-тах.
Вон елка в углу гостиной. Круглая рожа часов. Циферблат -- наш враг. Как только часовая стрелка дойдет до десяти -- все, конец. Папа встает с каменным лицом, идет по всему дому, по всем комнатам, и методично, злобно выключает свет. И в спальнях. И в уборной. И в кладовой. И в кухне. И в столовой. И везде-везде. Дом окунается во мрак. И там, во мраке, медленно плывет, страшный черный призрак, а вокруг нас, насильно завернутых во тьму, горят, плывут веселые дома, пылают огнями, светятся счастьем -- ведь сегодня Рождество! Рождество!
Кирпич папиного лица не разобьешь ничем. Ни просьбами. Ни мольбами. Ни слезами. Когда он видит слезы, он свирепеет. Ильзе умеет подольститься к нему. Она прижимается к его острым, как кочерги, коленям, гладит его жилистые сухие руки. И он даже улыбается. И иногда гладит ее по затылку. По русому, с неровным пробором, затылку. Я гляжу на старшую сестру и завидую ей. Меня папа никогда не гладил по голове. И не трепал по щеке.
Гретль не подлизывается, как Ильзе. Гретль строптивая. Она шарахается, когда папа протягивает к ней руки. Убегает. Оглядывается, как лисенок. Хищный зверек. Это папе нравится, я вижу, как у него блестят глаза; должно быть, он чувствует себя охотником, которому надо поймать быстрого зверька. А может, даже подстрелить его. У папы и руки складываются в этот миг так, будто он держит ружье. Гретль встает в дверях и делает папе нос. И он, бледный от обиды, находит в себе силы рассмеяться. Жестким деревянным смехом. Будто бы деревянной пилой пилят картонные дрова.
"О елочка, о елочка, иголочки сверкают!" Я никогда не любила эту зимнюю песенку. Ильзины подружки поздравляли ее с Рождеством Господним, вставали под елкой, держали в руках коробочки и ящички, аккуратно перевязанные розовыми ленточками, и пели, задрав личики к ярко горящим свечкам: "О елочка, ты елочка! Снежиночки блистают!" С ветвей свешивались, мотаясь на веревочных петлях, бумажные снежинки, обсыпанные стеклянными блестками. Свечи трещали. Мама садилась за пианино и аккомпанировала тонким голосам. Девчонки пели вразброд, кто в лес кто по дрова. "Тебя из лесу принесли, и нарядили, и зажгли! О елочка, ах елочка! Стоишь в воротах рая!"
Ворота рая. Мама, отрываясь от вечного шитья и поворачиваясь ко мне, говорит с иголками во рту: "Учись, Ева, хорошо, будь послушной девочкой, и тогда ты войдешь в ворота рая". К черту рай. К черту хорошие отметки. Учителя дураки, они больно дерутся. Зачем учеба? Я знаю, девочки оканчивают школу, а потом выходят замуж, и у них родятся дети, и все, что они вызубривали в школе, они забывают накрепко и надолго, если не навсегда.
И рай мне не нужен. Вот нисколечко. Все происходит на земле. Рай -- это выдумка священников. Это такая красивая сказка для детей и для взрослых. Мне кажется, когда старики готовятся умереть, они ни в какой рай больше не верят.
Неужели я когда-нибудь умру?
Я в это не верю.
Должно быть, это очень больно, страшно и неприятно. Я знаю, это ждет всех людей. Всех без исключения. Наша мама часто, выразительно глядя на папу, тихо говорит ему: "Фридрих, когда я умру, не обижай девочек. Помогай им материально". Папа вздрагивает. Его плечи поднимаются. Голова запрокидывается. Он проводит ладонью по вечно жирным волосам. Цедит сквозь желтые от табака зубы: "Брось, Франциска. Ты переживешь меня. Ты нас всех переживешь". А мама опускает голову низко, так низко, что ее подбородок касается яремной ямки и в ней -- золотой птичьей лапки крестика на тонкой золотой цепочке. Крестик и цепочку папа сам купил у ювелира Цвайгера и подарил маме на день рожденья.
Подарил. А мне никогда и ничего не дарил.
"На елочке, на елочке горите, свечи, ярко! Нам Николаус, нам Николаус подарит всем подарки!"
Санкт Николаус, сгинь, пропади. Пошел вон, Николаус. У тебя для меня ведь все равно ничего нет.
Поэтому я не ставлю свой башмак к камину. Башмак Ильзе и изящная туфелька кокетки Гретль -- уже там, на мраморной полке над жаркими поленьями. Дрова трещат, хворост трещит, вспыхивают искры. Фрида подходит к камину и ворошит кочергой головни. На елке трещат свечи. Когда свечки прогорят, когда выгорит весь фитиль, Фрида подойдет и соберет огарки в смешную, в виде сердечка, корзину. И покосится на меня, и скажет, поджав губы: что это вы, барышня, делаете одна в гостиной, в кресле, в ночной рубашке? Все семейство Браун спит! А вы тут мерзнете! Негоже.
И я сама увижу, прекрасно, превосходно увижу, как живая Фрида, вместо какого-то там игрушечного, из ваты и марли, Николауса, наклонится над камином и украдкой, воровато засунет сначала в большой башмак, потом в маленькую туфлю два свертка. Хрустнет бумага. Не бойся, Фрида, не косись угрюмо. Я бумагу не разверну. Я не подсмотрю, что там лежит. Мне на это наплевать. Я сама себе госпожа. Я сама себе куплю подарок. Накоплю денежек в фарфоровой хрюшке-копилке и куплю. Я уже присмотрела. В лавке у Цвайгера. Колье, в нем стекляшки, ну точь-в-точь алмазы. Господин Цвайгер говорит: это колье абсолютная копия того колье, что сверкало на нежной шейке русской принцессы Анастасии, невинно убиенной в 1918 году. В восемнадцатом году мне исполнилось шесть лет, и ко мне впервые пришла учительница музыки, и стала учить меня играть на пианино. А я расплакалась, кричала: не хочу! - потому что у меня ничего не получалось, ни гаммы, ни аккорды, ни арпеджио, и пальцы мои не гнулись, а крючились, и ноги мерзли на маленькой скамеечке, и слезы заливали красное лицо, я видела себя в зеркале, какая я противная уродка. И учительница больно ударила меня нотами по рукам, и седые букли у нее за ушами презрительно дрогнули. И папа закричал: ослица, бездарность! А мама закричала: фрау Гольдбах, не бейте дитя!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});