Смехотворный заговор продолжал, однако, занимать местных дворян; мрачная драма назревала незаметно, а дерзкая комедия королевской свадьбы разыгрывалась дальше за закрытыми дверями, в четырех стенах Шато-Неф-Горэ.
VII
БЛОНДЕТТА
Прошло около двух месяцев с тех пор, как генерал, граф де Шанма, с дочерью Изоль, с одной стороны, и Поль Лабр, с другой, поселились в окрестностях леса Ля Ферте.
Генерал жил весьма уединенно в своем замке де Шанма. Не стоит и говорить, что граф оставался совершенно безучастным к играм сельских простаков в заговоры и политические интриги.
Его дочь, прекрасная Изоль, держалась в стороне от местного «общества», которое сначала провозгласило ее гордячкой и кривлякой, а вскоре обвинило ее в том, что она – девушка «с прошлым».
Поль Лабр, или месье барон д'Арси, как его теперь называли, был даже еще большим отшельником, чем генерал и его дочь.
Прекрасная Изоль, по крайней мере, часто прогуливалась верхом в костюме амазонки и даже нанесла несколько визитов графине де Клар, которая была одно время ее покровительницей и опекуншей, когда генерал отбывал наказание в тюрьме.
Месье барон д'Арси не виделся абсолютно ни с кем и, казалось, избегал любых встреч.
Он жил в своем особняке, который оставила ему тетка; ее завещание хранилось на улице Вьей-дю-Тампль, у мэтра Эбера де л'Этан де Буа, нотариуса, казначея, лейтенанта артиллерии национальной гвардии и члена многочисленных хоровых обществ. Это наследство как нельзя более соответствовало любви Поля к одиночеству.
Дом был окружен обширным садом, надежно скрывавшим особняк от посторонних глаз. Правда, дверка в ограде выходила на одну из улиц Мортефонтэна, недалеко от храма, но две другие калитки вели в лес.
Для местного «общества» барон д'Арси, как и прекрасная Изоль де Шанма, тоже был человеком «с прошлым». Нам хорошо известно, что по сути общество не ошибалось ни в отношении девушки, ни в отношении Поля.
Только общество знало историю Поля Лабра не лучше, чем историю Изоль.
Было очевидно, что месье барон д'Арси прячет у себя молодую женщину или девушку, которая никогда не выходит из дома и которую никто ни разу не видел, даже в воскресенье в храме.
А это – неслыханная вещь, тем более неслыханная, что у барона д'Арси была в храме своя скамья и что месье Лабр никогда не пропускал воскресной мессы.
Генерал, граф де Шанма, вел себя так же.
Он и барон д'Арси немного знали друг друга, потому что в первый раз, когда они встретились в храме, барон почтительно поклонился генералу, на что тот ответил молодому человеку с подчеркнутой благожелательностью, носившей, однако, как и все действия графа, отпечаток холодной грусти.
Генерал и правда пребывал в смертельной тоске.
Он носил глубокий траур, который, говорят, не снимал с тех пор, как три года назад умерла его младшая дочь.
Обычно потеря ребенка укрепляет родственные связи между отцом и оставшимися в живых детьми. Однако в семье генерала этого не случилось. Его скорбная холодность распространялась и на прекрасную Изоль, его единственную теперь дочь.
Во время первой встречи генерал, выходя из храма, протянул руку барону д'Арси. Они обменялись несколькими словами.
Но ни один из них не пригласил другого в гости.
Мадемуазель Изоль не принимала участия в разговоре, из чего общество, собравшись на совет, сделало вывод, что барон д'Арси и прекрасная Изоль незнакомы – или притворяются незнакомыми.
В конечном счете это последнее мнение возобладало; ведь барона д'Арси некоторое время спустя встретили в лесу, молодой человек прогуливался возле замка Шанма. Итак, это чудовище слонялось по лесам, держа свою бедную женушку взаперти.
Ибо эта юная особа, жившая как пленница в доме барона, должна была быть его женой или любовницей.
Однако клубок сплетен стал стремительно расти, когда обитатели Мортефонтэна увидели, что у генерала поселилась пожилая женщина, которую звали мадам Сула; вскоре бдительное общество заметило, что эта дама наносит краткие и таинственные визиты в дом барона д'Арси.
Назревал чудовищный скандал.
15 сентября 1838 года, три дня спустя после знаменитого обеда, которым месье Бадуа угощал в отдельном кабинете заведения на Иерусалимской улице Клампена по прозвищу Пистолет, Поль Лабр прогуливался со своей «женушкой» по тенистой липовой аллее собственного сада, отгороженного высоким забором от всего остального мира.
Стояло восхитительное теплое утро. Лица гуляющих овевал легкий благоуханный ветерок.
Поль Лабр, молодой человек двадцати четырех лет, бледный и серьезный, казался несколько старше своих лет из-за глубокой печали, омрачавшей его лицо.
Он был красив, как и прежде; на его благородных чертах лежала теперь печать задумчивости, хотя блеск его глаз говорил о юношеской пылкости, дремавшей под маской ледяного спокойствия.
Он мечтал, но присутствие Блондетты, с грациозностью феи опиравшейся на его руку и сжимавшей его запястье своими маленькими пальчиками, вызывало на его губах нежную рассеянную улыбку.
Так задумываются иногда молодые отцы, потерявшие любимую женщину, когда для скорби уже недостаточно суровой тишины погруженного в траур дома.
Она была настоящим цветком, эта Блондетта, редкостным, обожаемым цветком. Ей было шестнадцать лет. Она была высокой, стройной, немного хрупкой, как и прежде, но вид ее не наводил на мысли о болезни.
Ее движения были полны доверчивой и томной грации.
Это был цветок, который должен распуститься под дыханием таинственного блаженства.
Ее улыбка очаровывала; взгляд ее больших голубых глаз проникал в душу подобно пьянящему аромату. Когда она шла и локоны ее белокурых волос ласкали стройную шейку, в голову приходили мысли о восхитительной прелести первой любви, озарявшей сердце.
Блондетта была счастлива, опираясь на дружескую руку своего покровителя; девушка вся отдавалась своей радости; по временам глаза Блондетты начинали ярко сиять.
Но, увы, скоро этот свет угасал! Я не знаю, какая тень омрачала этот невинный восторг, эту цветущую молодость.
Наблюдать за этим было страшно и грустно. Красивые глаза прелестного ребенка вдруг потухли; лоб, за которым, безусловно, скрывался ум, прорезала тонкая морщинка. Девушка словно погрузилась в тяжелый холодный траур, сковывающий тело и леденящий мысль.
В этом отношении Суавита де Шанма осталась такой же, какой мы видели ее на бедной постели Поля Лабра, в мансарде на Иерусалимской улице.
Суавита до сих пор полностью не обрела рассудка.
И Суавита по-прежнему была немой.
Но как красноречиво говорила она, когда юная душа сверкала в ее глазах! Как напряженно она думала! Как пылко, может быть, любила!