удивляется Марио.
– Люди в деревнях боялись туберкулеза не меньше немцев, особенно когда речь шла о детях. Бороться с ним значило заслужить их благодарность и искреннюю поддержку.
– Понятно. Значит, там тебе не приходилось брать в руки оружие?
Георг рассеянно кивает, отвлекшись на крик «иду!» во дворе. Это тот самый несчастный мальчишка, а может, не такой уж и несчастный, учитывая, как быстро он бежит.
Наверное, Марио интереснее Сопротивление в горах, чем история этой публикации. С ее помощью только что родившийся и ищущий поддержки ЮНИСЕФ хотел показать, в какой крайней нужде живут миллионы детей, готовых на все, чтобы выжить, – воровать, попрошайничать, заниматься проституцией, собирать и перепродавать окурки, – и в то же время подчеркнуть усилия, предпринятые, чтобы помочь им расти, учиться, лечиться, чтобы Европа тоже могла вырасти и исцелиться. Но стремление победить зло невежества объединяет и их с Марио, иначе они не взялись бы за просветительский фильм о том, как люди воспринимают цвета.
Теперь Георг берет в пример детей во дворе: они выскакивают то тут то там из своих укрытий, иногда успевают добежать и коснуться «домика», а иногда их в последний момент хватает выскакивающий из‑за угла «охотник», придумавший целую систему, чтобы их ловить.
– Теоретически самые младшие из тех, что играют внизу, могли бы быть детьми самых старших детей, сфотографированных Шимом. Скажем, самых удачливых, или упрямых, или одаренных, предположим, особым талантом к жизни. Я не знаю, как тебе объяснить, как можно воспитать этот талант, а может, лучше и вовсе этого не знать.
Марио усмехается, говорит, что Георг – оптимист, и в целом он не ошибается: пережитое ими, кажется, уже очень далеко от этих детей экономического чуда, пусть даже если это признание льет воду на мельницу определенной пропаганды, а мир никогда не будет окончательным.
– Зато они могут бегать, ловить друг друга, играть.
Георг вспоминает снимки, сделанные в парке одной римской виллы, а точнее, той самой, где в 1943‑м арестовали Муссолини. По иронии судьбы, именно на выжженной траве Виллы Ада Шим сфотографировал босоногих детишек в одних панталонах фонариком – дар благотворительной организации, – которых вывели на улицу поиграть в волейбол. Кто без ноги, кто без руки, а один, на переднем плане, с протезами вместо голеней, опирается на костыль, чтобы компенсировать отдачу при движении; только он одет в рубашку и длинные штаны. Шим обратил его внимание, что единственные два игрока, чьи лица смотрят прямо в камеру, пусть и издалека, слепые. Их лишил зрения разорвавшийся снаряд. Может, они ослепли не полностью, но довольно серьезно: участие в игре стоит им больших усилий.
«Он сумел запечатлеть одновременно энергию и увечья. Его искусство во многом обязано этому утонченному созвучию, качеству, которое позволило его партнеру, Капе, утверждать, что Шим – лучший фотограф, чем он. Я думаю, он намекал еще и на человеческие качества: Капа никогда бы не отправился в поездку по лагерям беженцев и сиротским приютам, погружаясь в пустоту собственного детства, и дело не в том, что это шесть месяцев за смехотворную плату, – может, он бы и за все золото мира не поехал».
Марио спрашивает, в каком году погибли Сеймур и Капа, простой вопрос, и Георг продолжает следить за эхом ссор во дворе, где высокого мальчика обвиняют в нечестной игре. В то же время он думает о невидимых увечьях, повреждениях нервной системы, отражающихся на сенсорно-перцептивном аппарате у тех, кто пережил определенный опыт не как боец, а как фотограф. Не shell shock syndrome[274], как это называли американцы, а лишь нераспознаваемая неуравновешенность, усиливающая притягательность опасности, точно это спортивный поединок, игра, больше похожая на игру во дворе, чем на волейбольный матч на Вилле Ада.
Шим знал об этом. В те времена Георг верил, что ЮНЕСКО возьмет на себя задачу более важную, чем эта «восстановительная работенка», как окрестил ее Шим. Ему было неприятно, что этот уравновешенный человек, явно страдавший меланхолией, усиленной опытом, говорил, что снимает в поездках детей (он даже записал их имена: Тадзио, Тереска, Элефтерия, Анджела…), потому что не может произвести на свет собственных. Речь Шима показалась ему неподобающей, ведь большинство тех, кто потерял свои семьи, пытались создать собственную. И вот однажды, когда они рассматривали фотографии, он позволил себе возразить, что война закончилась. Шим смутился, перевел разговор на Капу и вскользь заметил, что при иных обстоятельствах их друг хотел бы иметь десять детей, как длиннобородый раввин.
– Жаль, что другие обстоятельства предполагают другие идеи, – осторожно ответил Георг.
– Может, мне не следовало бы говорить этого вам, доктор, но я видел этих двоих счастливыми чаще, чем наоборот… Но все, natürlich, может измениться, пока есть время.
Времени больше нет, его уже давно нет. Но всегда остается что‑то, что можно исправить, – например позвонить Таксе, – и, когда он собирается рассказать об этом другу, Марио задает ему вопрос, которого он ждал с самого начала.
Нет, отвечает Георг, он не знал Роберта Капу близко. Они были друзьями, это правда, хотя он мог его принимать в умеренных дозах. Но он ему бесконечно благодарен. Свободный мир предпочел бы не видеть грязной жизни, которую la Grande République[275] уготовила республиканским беженцам, а великий фотограф, приехавший в Аржель-сюр-Мер, чтобы запечатлеть весь этот пророческий позор, нашел Георга в одном из таких лагерей. Если бы не Капа, который добился его освобождения, вероятно, Георг разделил бы участь товарищей, которые сменили демократично-французскую колючую проволоку на нацистско-немецкую.
– А с чего это ты вспомнил Капу именно сегодня? – спрашивает Марио.
В тишине, следующей за этим вопросом, слышны последние крики детей, возбужденных завершенной игрой, новости радио, гудки и шум машин на улице. Словно омытый всеми этими звуками, Георг отвечает, светясь изнутри:
– У нас была общая подруга, она погибла в Испании. Сегодня никто не знает, кем была Герда Таро. Даже следов ее фотографических работ не найти, потому что Герда была товарищем, женщиной, женщиной смелой и свободной, очень красивой и очень свободной – скажем так, свободной во всех отношениях.
Марио, должно быть, все понял, он больше не задает вопросов. Дети во дворе решили больше не играть в прятки. Иногда, чтобы последовать примеру, достаточно назвать имя.
Эпилог
Пары, фотографии, совпадения № 2
А теперь посмотри на них на террасе кафе «Дом», на их диалог улыбками, на веселье, вызванное какой‑нибудь любезностью или глупостью – этим двоим достаточно пустяка. Ты понимаешь это с первого взгляда на фотографию, на свет, ровно лежащий на