нищих, вообще всех бедных. Но главное – как он это делал: с уважением, соединенным с ироническим взглядом, с модернистской строгостью кадра, с особым эстетическим чутьем, совпадавшим с его чувством справедливости.
К тому же Париж сам воспитывал своих фотографов. Достаточно было зайти в кафе и встретить Картье-Брессона или Андре Кертеса, с которыми у младшего Андре были прекрасные отношения. Вальтер Беньямин тоже любил «Дом», когда еще был влюбленным в Париж берлинцем, а не беженцем, сторонившимся немецких emigrés[279]. Но все же он шел туда, выбираясь из своей норы на улице Бедар; возможно, он был там и в тот день, когда Фред Штайн сфотографировал Андре и Герду. К тому же на бульваре Сен-Жермен находилась редакция журнала, где весной 1936‑го ждали рукопись Беньямина, вызвавшую столько споров, и не исключено, что на обратном пути ему нужен был глоток свежего воздуха и вина.
В июне, когда об эссе «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости» заговорили все парижские интеллектуалы, автор провел две встречи в немецких клубах: одну в «Дойчер клаб», другую в кафе «Мефисто». Герда обычно не пропускала такие бесплатные мероприятия, чтобы приобщиться к культуре, но в то время она была занята в агентстве «Альянс» и попытками продать свою первую фотографию. Но Фред Штайн, уже сделавший портреты Эрнста Блоха и Бертольта Брехта, двух близких друзей Беньямина, – как он мог упустить такой шанс? Или это Беньямин не согласился фотографироваться? И когда в Нью-Йорке Фред услышит о нем от Ханны Арендт (об их дружбе свидетельствуют снимки: он фотографировал ее на протяжении многих лет), будет ли это упущение тяготить его?
Вероятно, Штайн читал эссе Беньямина: в доме, где он вырос, его окружали книги и наставления. Его отец был раввином-реформистом; мать, овдовев, преподавала иврит и основы религии. Когда Штайн закрыл Тору и открыл для себя социализм, место Того, кто создал его по своему образу и подобию, заняли лица людей. В статье 1934 года он пишет, что портретист должен уловить «историю и характер каждой модели» и для решения этой задачи идеально подходит «Лейка», «обезоруживающая своим маленьким размером». С поразительной последовательностью он превращает эту мысль в метод: он не только выбирает в качестве моделей тех, кого уважает и кто ему близок, но и перед фотосессией находит время, чтобы изучить их работы и говорить с ними так, чтобы они забыли о съемках.
Вот самый показательный пример: 1946 год, Эйнштейн выделил ему десять минут, а они проговорили два часа. В итоге получилось двадцать пять кадров. На снимке, который станет одним из самых известных его портретов, у Альберта Эйнштейна нежный, печальный взгляд и он не улыбается. Изображение, стремящееся уловить историю и характер личности, не должно сводить человека к зеркальному отражению или к объекту, какими бы привлекательными ни казались эти образы.
Друг, который в тот день видит Андре и Герду настолько поглощенными друг другом, что ловит на лету, это тот, кто умеет передать в портрете свое вдохновение. Если бы Штайн сам не верил, что поймал момент истины на их лицах, снимок из кафе «Дом», возможно, застрял бы в чистилище для негативов, которые так и не станут изображениями, тогда как теперь и ты можешь разглядывать их на этой фотографии, будто времени, прошедшего с того мгновения, и не существовало.
Представь, как Фред и Лило отправляются в лабораторию проявлять пленки. Кое-какие заказы, несколько фотографий, которые можно предложить в прессу, и портрет Андре и Герды. Фред рассматривает негатив под увеличительным стеклом и чует, что попал в яблочко: композиция сбалансированна, ни одна деталь не размыта. «Смотри сюда, – говорит он Лило, указывая на официанта, снятого в нужной точке. – А смотри, как этот господин улыбается… Вот они, чудеса “Лейки”: она схватывает даже то, что сам не успеваешь заметить… – И затем добавляет: – Лило, ты к моделям чувствительнее: как бы ты определила это лицо? Нахальное? Хулиганское?»
Они уже живут не на Монмартре, но проявочная по‑прежнему у них в тесной ванной. Света мало, места тоже, а ожидание изображений в лотках на раковине всегда волшебно.
Фред трогает Лило за руку, и она отвечает, что все так:
– Андре вышел такой, какой есть. Вот она, сила любви и фотографа, поймавшего ее на лету.
– Давай напечатаем прямо сейчас, и я отнесу ему снимок.
Лило, ожидая, когда фото можно будет достать, рассматривает ее внимательнее:
– А Герда?
– Что – Герда?
– Не очень хорошо вышла.
– На этой фотографии да, – отвечает Фред. – Но у меня уже столько снимков, где она прекрасна, остроумна, в общем, Герда…
– Именно.
Теперь Фред долго изучает снимок с этой безжалостной женской точки зрения. Прикрывающий волосы берет сползает на лоб, укорачивает его и подчеркивает сильно выступающий прямой нос. И эти щеки, как у хомячка. Глаза закрыты, тень от козырька создает эффект двойного подбородка – а ведь она так заботится о фигуре! Едва проснувшись, Герда начинала в их гостиной утреннюю гимнастику, на радость и мучение других жильцов.
– Она не очень будет довольна, – ворчит он.
Теперь Лило настаивает, чтобы он отнес фотографию. Она прекрасная, прекрасное воспоминание, прекрасный дружеский жест, который человек тщеславный, но вовсе не глупый без сомнения оценит.
И что же дальше?
А дальше Фред возвращается домой и рассказывает, что все прошло как и ожидалось. Герда сказала, что она тут уродина, Андре схватил конверт со стола в «Доме» («Эту, mein Schatz, возьму я»). Но именно она благодарит его, когда Фред собирается уходить: «Дорогой Фред, ты так заботлив, как всегда».
Было это сказано искренне? Или она просто хотела дать понять своему возлюбленному, что его взяла, чтобы потом он забыл о снимке – жаль, если она вдруг исчезнет при следующем переезде?
– Не важно, – говорит Лило, – ты сделал то, что нужно. К тому же у Андре постоянно что‑то теряется. На добрую память снимок есть у нас.
Но это только первое предположение; возможно, что фотография осталась у Штайнов в ожидании подходящего случая попасть к Андре и Герде. Все поглощены кампанией Народного фронта, а затем победой на выборах. В мае Фред делает портрет премьер-министра Леона Блюма и продает его в «Лайф» за тысячу долларов, на которые они живут целый месяц. В июне, с новой волной забастовок, появляется море работы, они встречаются на великом празднестве Quatorze Juillet[280] и внезапно вспоминают о портрете, все еще лежащем в ящике на отправку.
– Я оставлю конверт у консьержа, если вас не застану, заскочу на этой неделе, – обещает Фред.
Но проходит всего