челюсть дрожала. Георг отвез ее на виллу Флоридиана на фуникулере – парк красивый, но обыкновенный, как и все прочие парки («Не то что сад чудес Гауди в Барселоне!»); залив потемнел, и Неаполь со своими испанскими реминисценциями и шумным безразличием начинал немного действовать ей на нервы.
Они решили поехать на Капри.
В крестьянском доме – компромисс Зомы между деревенской идиллией и экономией на аренде – вода была в колодце, а электрического освещения не было вовсе. Но Герда была полна энтузиазма. Ей все нравилось: и приютившая их семья виноделов, и студенческая община, добиравшаяся до университета на пароме, и вилла на вершине утеса, где Горький принимал Ленина, и другие известные дома с райскими садами, защитившие тех, кого в других местах преследовали по закону. Рай для дьяволов, по мнению моралистов, – и необязательно быть Круппом или даже богатым и ricchione[262] (слово, которое она узнала от местных), чтобы тут жить! Раскрасневшаяся от свежего воздуха и домашнего вина, забравшись в постель Георга с простым объяснением, что у нее уйдет целая вечность, чтобы согреть своим тщедушным телом волглые одеяла – она же знает, ноги отогреются только к рассвету, – она мечтала, как переедет сюда. Она больше не говорила о Капе и об Испании вспоминала редко, только если собиралась аудитория, которую нужно было убедить в правоте их дела.
Георг оставался настороже, хотя спать рядом с Гердой, поцеловать ее два-три раза было очень даже приятно. Пока однажды в воскресенье их не навестила его сестра Дженни: она нашла работу Fräulein[263] в доме вице-консула Соединенных Штатов и читала американские газеты. «Нью-Йорк Таймс» писала о массированных бомбардировках Мадрида, чья цель была не военной: они хотели заставить гражданское население сдаться. Даже музей Прадо оказался поврежден. Раз об этом писала капиталистическая пресса, разрушения, вероятно, были огромные. «No pasarán!»[264] – повторяли они, бросая в кастрюлю, отмытую после скумбрии в l’aqua pazza[265], яблочные огрызки с яростью столь же ожесточенной, сколь и бесполезной. В последний раз этот девиз прозвучал вполголоса уже на пристани, когда они провожали Дженни на пятичасовой паром. Надо было срочно ехать в Испанию, все остальное – глупости. Герда уедет через несколько дней, она уверена, что сможет получить какое‑нибудь задание и присоединится к Капе, тот уже наверняка сделал несметное количество фотографий героической и преступной войны.
– Ты беспокоишься? – спросил Георг.
– За него? Нет, он всегда выкрутится, он справится. Но что же будет с мадридцами?
Он ничего не ответил, только пнул камешек. Тропа из деревни едва виднелась, в стремительно угасавшем свете уже зашедшего солнца музыка и скрип лодок в порту Марина Гранде казались ближе.
– Дай мне время собрать группу, и я тоже поеду.
– Я так и знала.
«Я тоже кое‑что знаю, – сказал он про себя, – знаю, что ты привязана к этому человеку больше, чем готова это признать. Я не знаю почему, не знаю, заслуживает ли он тебя. Но тут по крайней мере мы оба можем сдаться обстоятельствам, и все пойдет так, как и должно.
Они приехали к Марио, и тот пошел переодеться, пригласив Георга налить себе воды на кухне. Георг подходит к окну, закуривает сигарету, смотрит в сторону переливающегося сталью моря, темного, почти гладкого…
Зома и Герда уходят по тропинке вперед, он убирает спички и идет следом, не ускоряя шага, чувствуя, что ему нечего терять и что он никогда не потеряет Герду…
Он делает глубокий вдох и выдыхает, как пациент на приеме, пытается снова пережить то безграничное чувство, которое было столь любезно, что вернулось к нему, не задушив его смятением и нежностью. Затем он возвращается к столу, где его ждет Марио, устраивается на стуле и сосредоточивается.
Они вместе просматривают черновик статьи, зачитывая вслух отрывки. Опечаток немного, а с выбором точных слов быстро справляется друг, для кого итальянский родной. Им хватило получаса, да и то потому, что они решили еще раз посмотреть на слабости эксперимента: фильтров «Враттен» не достать, они пользовались фотостатом вместо камеры с одним объективом, в котором изображение раздвоено при помощи призмы и отфильтровано двумя разными способами, так что можно заснять объект дважды в один и тот же момент. Очень жаль, но они сделали все возможное: у них же нет таких средств, как у Полароида.
Георг достает письмо мистеру Лэнду из принесенной с работы папки.
«Avec Monsieur Mario Bernardo nous avons l’intention de réaliser un film publicitaire de vulgarisation scientifique sur la vision des couleurs en présentant vos expériences. Nous serions très honorés de connaître votre avis et d’avoir vos conseils en ce sujet»[266], – читает он, водя по строкам пальцем и снова задаваясь вопросом, не может ли письмо быть истолковано как ненавязчивый способ попросить денег.
– Жорж, я смотрю, ты написал четыре страницы… Ты уверен, что наш гений-самоучка знает французский? – спрашивает Марио.
– Речь в письме идет только о его теории и его исследованиях…
– Он бизнесмен, я их много повидал в «Чинечитте», когда еще начинал в кино. Это не то же самое, что обращаться к члену научного сообщества. Так что ждем максимум пару строк в ответ, или, учитывая, что time is money[267], и этого не получим.
Наконец они могут убрать бумаги, освобождая обеденный стол, и положить их в приготовленный Марио конверт. За черновиком «Двухмерного цвета» должен прийти курьер из редакции журнала «Фильмтекника».
– Как бы там ни было, но мы с тобой доказали, что достаточно нужного света, чтобы черно-белое изображение сделать цветным, – заранее утешает его Марио на случай разочарования и выходит на балкон, где так приятно сидеть и беседовать, особенно в такой вечер.
Его друг не сказал ничего нового, тем не менее Георг удивлен. Вот что значит зрение: посмотреть на нечто хорошо знакомое и увидеть его под другим углом. Это доказывает, что все происходит в замкнутом контуре между глазом и мозгом, а мозг, все время занятый отбором и передачей импульсов, иногда выделывает странные трюки. Именно эта сторона исследования так его интересует, и изначально она побудила его взяться за эксперимент. Но чтобы его провести, они использовали пленки, проекторы, фотоаппарат и снимки. У репродукций абстрактных геометрических картин, конечно, нет ничего общего с революционными фотографиями, спрятанными меж страниц немецкого путеводителя, или последними снимками, сделанными в окопах Мадрида, когда Герда показала ему полученную от «Лайф» кинокамеру, утверждая, что научилась обращаться с ней лучше чем Капа.
– Ты знаешь Роберта Капу? – спрашивает он Марио.