Читать интересную книгу ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ И ОБРАТНО - Вадим Белоцерковский

Потом повезли еще куда-то. Вывели из машины и перегрузили в «черный ворон» (крытый грузовик для перевозки арестованных). Когда я вошел в него и увидел родные лица моих товарищей по борьбе, сразу понял, что это все-таки задержание на время, и кинулся обниматься с друзьями. Они весело гоготали: так же, как я, радовался каждый, кто до меня входил в «воронок» и осознавал, что это превентивный арест.

Всего в тот день захватили 15 человек, которых в КГБ считали лидерами. Мелкими порциями рассовали по подмосковным тюрьмам. Я попал в группу, которую завезли в Волоколамск, в тамошнее сизо — следственный изолятор. Так я в первый и, дай Бог, в последний раз оказался в тюрьме. Запомнилось мне там несколько вещей. Прежде всего, глаза и лица встретивших нас двух надзирательниц, женщин среднего возраста. Очень страшные были лица и глаза, грубые, какие-то нездоровые. Смотрели они на нас с жадным любопытством, с вожделением даже. Шутка ли, живые сионисты! И молодые, смазливые, ухоженные.

Другим шоком были наволочки и простыни — все из черной материи! (Пододеяльников вообще не было.) Черными были и полотенца, и занавеска на «телевизоре», как в тюрьмах называют настенные ящики с полками-клеточками, в которые заключенные кладут свои дневные пайки хлеба и кружки. В течение дня часто смотрят, цел ли хлеб? Отсюда и «телевизор». Среди нас был один парень, уже сидевший за свой сионизм, и он обучал нас всем тюремным премудростям, терминам и правилам.

Очень жестоко окно в камере было снаружи закрыто деревянным щитом — «намордником». Только маленькая щелочка оставалась, и мы часто залезали на табуретку и глядели в нее. Виднелись полоска неба и кусочек купола далекой церкви. Захватывающее было зрелище!

Ударом оказалась и прогулка. Мы ее так ждали, и вдруг нас вывели в тесную бетонную камеру без потолка — «прогулочный дворик». Потолочное отверстие было забрано металлической сеткой, и выше пролегал деревянный мостик, по которому взад-вперед ходил охранник с автоматом, посматривая на нас сверху. В «дворике» том надо было ходить гуськом по кругу — для моциона. Через день-два мы уже привыкли и к такой прогулке и ждали ее с нетерпением.

Человек быстро входит в роль. Два-три дня в тюрьме — и ты уже узник: радуешься кусочку неба, глотку свежего воздуха, пайке хлеба.

Помню пришедшие мне на ум слова, когда я оказался в камере, обращенные к матери: «Вот твой сын и в тюрьму попал!».

Помню еще девушек-арестанток, приносивших нам пищу. Передавая нам через дверное окошко миски с баландой, они заглядывали в камеру, в глаза, улыбались призывно, явственно испытывали сексуальное наслаждение, глядя на нас. Могли бы, так в окошко пролезли...

Просидели мы в этом сизо шесть дней — пока не закончилась юбилейная сессия Верховного Совета СССР. Мы надеялись, что нас выпустят после окончания сессии, но уверены в этом не были: знали, что родные власти непредсказуемы. Однако время проводили очень хорошо: в непрерывных задушевных, откровенных разговорах, рассказах о своей жизни. Тюрьма располагала к откровенности. Шутили — если в стенах есть «жучки», богатый материал получит КГБ!

Питание было ужасное, спали на нарах с тощими матрасиками и такими же подушками, нужду справляли в унитаз без сиденья, расположенный в углу камеры около двери Но все нам было нипочем! Сдружились так, что расставаться не хотелось.

Среди нас был молодой, высокий рыжий красавец — Шапиро, тот, который уже сидел раньше в тюрьме. Сидел за то, что отказался идти в армию, когда ожидал визу в Израиль. В него была влюблена американская еврейка, приезжавшая ранее в СССР и как-то познакомившаяся с ним. Она заочно вышла за него замуж и вела энергичную кампанию за его освобождение и выезд. Я слышал, что когда он, наконец, вырвался, то не захотел с ней жить, и там была какая-то трагедия.

Был среди нас и парень по фамилии Бабель. Он писал рассказы из еврейской жизни и пересылал их в Израиль, где их издавали. Он показывал нам письмо от израильского офицера, который писал, что читает его рассказы своим солдатам на привалах.

В тюрьме я утвердился в мысли, зафиксированной в рукописи «О самом главном», что профессии надзирателя не должно быть в гуманном обществе.

Надзиратели вызывали чувство крайней жалости. Это были сплошь психически искалеченные люди. Поставьте себя на их место: годами, всю жизнь надзирать за содержанием людей в нечеловеческих условиях и иметь дело с преступниками, часто потерявшими человеческий облик! Мысль моя состояла в том, что надзиратели должны служить на срочной основе и время службы должно быть очень коротким. Служба эта может быть и альтернативной службе в армии. Тогда и надзиратели не будут деградировать, и к заключенным будут относиться гуманнее.

За все дни пребывания в сизо нам так и не предъявили никаких документов с основаниями для ареста. В день, когда закончилась юбилейная сессия Верховного Совета, нас стали вызывать из камеры с вещами по одному, не говоря, куда и зачем вызывают. Возвращали отобранные вещи и деньги, и, открыв какую-то дверь на улицу, говорили: идите вниз, через сквер, и там увидите вокзал.

В сквере ждали ребята, выпущенные раньше. Когда все собрались, кто-то сказал: «Посмотрите, а тюрьмы-то нет!».

Мы оглянулись и обомлели. На взгорке, где должна была стоять тюрьма, тянулись обычные двухэтажные провинциальные дома. Кафка! Видимо, тюрьма с ее забором и корпусами была упрятана за домами, и снизу из-под горы не была видна. Какие-то из этих домов, очевидно, принадлежали тюрьме, и через них нас выпустили на свободу. Здесь надо отметить, что не меньше, чем освобождению, радовались мы и тому, что выпустили нас без специальных бесед с чинами из КГБ, как это обычно практиковалось после временных, превентивных задержаний.

Когда я приехал домой, никого в квартире не было. Жена куда-то ушла, а сын, как я уже говорил, находился у «друзей по борьбе». Я хотел позвонить маме, но телефон по-прежнему молчал: все еще был отключен. Но только я успел побриться и принять душ, раздался телефонный звонок. Звонила мама. Позвонила на всякий случай. Жена сказала ей, что после окончания сессии Верховного Совета нас могут выпустить.

И буквально через пару минут после разговора с мамой вновь зазвонил телефон. Низкий, властный мужской голос: «Вадим Владимирович? Здравствуйте! С вами говорят из Московского управления Комитета государственной безопасности». Говоривший представился генералом КГБ Карповым Ярославом Васильевичем. (Имя и отчество запомнил на всю жизнь!) Он сообщил, что у него лежит моя просьба о разрешении на эмиграцию, что мне скоро его могут дать, но в деле есть «некая запятая», и он, Карпов, относясь с большим уважением ко мне, хотел бы прояснить вопрос, чтобы убрать эту «запятую». Короче, приглашал встретиться!

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Мы-то радовались, что отделались без подобных бесед. И как был выбран момент: в тюрьме-то я был ко всему готов, а тут — расслабился, возликовал и — как серпом по одному месту! Потом выяснилось, что только я один был удостоен такого звонка.

Поражала и отточенная техника Карпова. Каждое лыко было в строку, каждое слово — рассчитано. На вопрос, когда бы я мог встретиться с ним, я ответил, что только приехал из тюрьмы, из Волоколамска («Ах!» — издал он звук. Он, видите ли, ничего об этом не знал), и должен прийти в себя.

— И сколько времени Вам надо, чтобы «прийти в себя»? — спросил он с тонкой иронией. Не помню, что я ответил, и Карпов предложил встретиться на другой день. Но это было воскресенье! Я указал ему на это. Карпов ответил, что для него это не имеет значения. И у меня похолодело в животе от этой спешки, которая говорила о серьезности моего дела. Я попросил номер его телефона, чтобы позвонить ему, но Карпов воскликнул, зачем мне беспокоиться, он сам мне позвонит. На прощание небрежно бросил, что он надеется, что эти переговоры останутся между нами.

Я кинулся советоваться с диссидентами. Мне сказали, что Карпов — это очень серьезно, что он не ведет мелких дел, что все, кем он занимался, «садились». В частности, он вел дело «самолетчиков» и Якира с Красиным. Неприятно поразила меня история, как Карпов подготовил Красина к «расколу». Карпов сказал ему, что он скоро получит разрешение на эмиграцию, и Красин разрешение действительно получил, и — был взят, арестован тепленьким перед посадкой в самолет!

Одни ветераны советовали мне идти к Карпову: ведь от него же зависит твоя виза. Другие — ходить не советовали: он очень опасен, он переиграет тебя. Я решил дать факту интереса ко мне со стороны Карпова максимальную огласку, видя в этом шанс для себя. Я стал звонить всем моим знакомым «коррам» и рассказывать о Карпове. Рассказывал об этом и звонившим мне время от времени из США и Израиля активистам организаций, помогавшим советским евреям.