слова: ибо у нас нет ничего для сооружения этого здания, и прежде всего – материала.
Мы уже не можем больше служить материалом для общества: вот истина сегодняшнего дня! И в этом смысле, как мне кажется, совершенно не имеет никакого значения то, что до сих пор еще встречаются поразительно недальновидные люди, быть может весьма достойные и честные, но, скажем прямо, разводящие слишком много шума, – это наши господа социалисты, которые как раз верят совершенно в другое, точнее – в прямо противоположное, и очень надеются, мечтают, но больше всего – кричат и пишут; ведь уже шагу не шагнешь, чтобы на тебя откуда-нибудь не глядело их излюбленное словечко, сулящее светлое будущее, – «свободное общество». Свободное общество? Да, да! Надеюсь, господа хорошие, вам известно, из чего его строить? Из древесного железа! Из прославленного древесного железа! Но не выходит ничего даже из этой древесины…
357
К старой проблеме «что считать немецким?» Давайте подсчитаем про себя все достижения философской мысли, которые дали миру немецкие умы: позволительно ли их будет относить на счет достижений всей расы? Вправе ли мы сказать: они – творение «немецкой души» или, по крайней мере, ее симптомом, в том смысле, как обычно идеоманию Платона, его почти религиозный фанатизм по отношению к формам принято считать достоянием и характерным проявлением «греческой души»? Или, быть может, вернее как раз другое? То, что они были проявлением индивидуальности, великим исключением из духа расы, каким было, к примеру, откровенное язычество Гёте? Или откровенный макиавеллизм Бисмарка с его так называемой реальной политикой, если взять еще один пример из немцев? А может быть, наши философы вообще не отвечают потребностям «немецкой души»? Иными словами – действительно ли в немецкой философии отразилась философия немцев? Напомню о трех случаях. Во-первых, о несравненной проницательности Лейбница, которая помогла ему опровергнуть не только Декарта, но и всех прочих горе-философов предшествующих поколений, когда он показал, что осознанность есть всего лишь accidens[46] представления, а не его необходимый, существенный атрибут, и, следовательно, то, что мы называем осознанием, оказывается всего лишь состоянием нашего духовного и душевного мира (вполне возможно, болезненным состоянием), но ни в коем случае не им самим: есть ли в этой мысли, вся глубина которой еще и по сей день не исчерпана, хоть что-нибудь немецкое? Есть ли у нас основание предполагать, что какой-нибудь латинянин не мог бы с такою же легкостью додуматься до того, чтобы перевернуть так наше представление о вещах, казавшихся вполне очевидными? А ведь это был настоящий переворот. Давайте теперь вспомним о том чудовищном вопросительном знаке, который Кант поставил подле понятия «причинности», – но в этом не было юмовского сомнения в существовании «причинности» как таковой: он просто начал осторожно ограничивать пространство, в пределах которого это понятие вообще имеет какой-то смысл (хотя и по сей день границы еще не вполне ясны, ибо работа еще не завершена). И третий случай – Гегель, который одним решительным росчерком пера перечеркнул все наши привычные, удобные и очень гибкие логические построения, когда не побоялся во всеуслышание заявить, что обобщающие родовые понятия последовательно развиваются по цепочке, то есть вытекают друг из друга – и этот тезис с неизбежностью подводил европейские умы к последнему великому научному движению, к дарвинизму – ибо без Гегеля нет Дарвина. Есть ли в этом открытии Гегеля, благодаря которому в науке закрепилось основополагающее понятие «развитие», хоть что-нибудь немецкое? Да, без всякого сомнения: мы чувствуем, что каждый из трех случаев «открывает» нечто в нас самих, угадывает, и мы благодарны за это, хотя и несколько ошеломлены, каждый из трех тезисов будит мысль, являя собою образцы немецкого самопознания, самосознания, самоосознания. «Наш внутренний мир значительно богаче, шире, загадочнее, чем это представляется», – утверждаем мы вместе с Лейбницем; как истинные немцы, мы сомневаемся вместе с Кантом в непогрешимости и неприкосновенности естественнонаучных выводов, равно как и во всем том, что можно познать путем выявления причинно-следственных связей: все то, что доступно познанию, представляет для нас уже меньшую ценность. Мы немцы – гегельянцы, даже если бы Гегеля никогда не было на свете, поскольку мы (в отличие от всех латинян) инстинктивно придаем более глубокий смысл и большую значимость развитию, а не тому, что «есть» в настоящий момент, – мы мало верим в правомерность понятия «бытие», понимаемого как некая данность, равно как мы не склонны признавать за нашей человеческой логикой права быть чистой логикой, которая как будто только и есть истинная логика (мы изо всех сил стараемся убедить себя в том, что наша логика – всего лишь частный случай, быть может один из самых нелепых и глупых). Следующий, четвертый вопрос можно было бы сформулировать так: обязательно ли Шопенгауэр с его пессимизмом, связанным с проблемой ценности бытия, должен был быть немцем? Не думаю. Ведь событие, после которого данная проблема возникла бы с неумолимой неизбежностью, так что какой-нибудь астроном души мог бы с легкостью предугадать ее день и час, – упадок веры в христианского Бога и победа научного атеизма, – есть общеевропейское событие, которое должно считаться в равной степени заслугою и достижением всех рас. А вот как раз немцев – тех самых немцев, которые были современниками Шопенгауэра, – можно обвинить в том, что они дольше всех и отчаяннее всех сопротивлялись наступлению атеизма; так, скажем, Гегель par exellence был таким тормозом, когда предпринял грандиозную попытку убедить нас в божественности бытия, прибегнув к помощи последнего спасительного средства – шестому чувству, «чувству истории», Шопенгауэр как философ был среди немцев первым открытым и убежденным атеистом: его враждебное отношение к Гегелю было обусловлено именно этим. Отсутствие божественного начала бытия он считал чем-то непреложным, очевидным и бесспорным; он всякий раз терял свою философскую невозмутимость и впадал в страшный гнев, если видел, что кто-то в этом вопросе еще колеблется или пытается его как-то обойти. И в этом проявляется присущая ему честность: его постановка проблемы совершенно невозможна без абсолютного, честного атеизма, который есть не что иное, как долгожданная победа европейской совести, добытая в тяжелых сражениях, самый важный для будущего этап двух-тысячелетнего приучения к истине, которая в конце концов запрещает себе ложь в вопросах веры в Бога… Теперь понятно, что именно одержало победу над христианским Богом: сама христианская мораль, все более строгое следование принципу правдивости, радение за чистоту души, присущее всем исповедникам христианской совести, которая переходит и сублимируется в научную совесть, в интеллектуальную чистоту любой ценой. Взирать на природу так, как будто она являет неоспоримое доказательство Божьей милости и Его неусыпной заботы; интерпретировать историю как воплощение