раз затормозили со скрежетом и грохотом. Рене Юиг посмотрел на Анну:
– Вот сейчас вам действительно лучше оставаться в кабине, мадемуазель.
Она молча кивнула, и Рене выбрался из грузовика. Анна опустила боковое стекло, глядя, как к ним подходит немецкий солдат. Рене со смиренной улыбкой протянул ему папку с документами.
– Bonjour, bonjour, Monsieur… Musée Nationaux… Paris… œuvres d’art, peintures…[61] – долетели до нее приглушенные слова Рене; остальное она не расслышала.
Немецкие солдаты с подозрением рассматривали грузовики.
– Если вы соизволите прочитать эти документы… – повысил голос Рене.
Анна видела, что он тщетно пытается привлечь внимание солдата к бумагам, разрешающим им проезд без досмотра. К ее ужасу, немец указал стволом автомата на грузовики, и его люди зашагали вдоль колонны. Анна заметила, как побелели костяшки ее собственных пальцев, вцепившихся в рулевое колесо. Лицо солдата мелькнуло в боковом окне, хотя Анне показалось, что он смотрел на нее целую вечность, а потом она услышала, как открываются задние дверцы кузова ее грузовика.
Она съежилась, вжалась в спинку сиденья, когда солдат постучал стволом винтовки по деревянному ящику. Зазвучала немецкая речь, затем снова раздался голос Рене:
– Мы везем произведения искусства, месье, у нас есть сопроводительные документы. Мы выполняем официальное поручение правительства.
Но в кузове у Анны за спиной по-прежнему топали, стучали и переговаривались по-немецки.
Ей казалось, что сердце безудержно колотится в самых неожиданных местах – в руках, в ногах, в затылке. Если они откроют не тот ящик, непременно убьют Рене. А что будет с ней? И с остальными?
Вдруг подбежал еще один солдат с несколькими нашивками на плече. Молча забрал у Рене документы, пролистал, взглянул на ящики. Затем он кивнул первому солдату, который лишь хмыкнул в ответ. Рене вернули документы.
Анна увидела, как солдаты отходят на обочины, а потом один из немецких военных грузовиков откатился в сторону, освобождая для французов дорогу. Словно со стороны она услышала свой собственный вздох облегчения.
– Спасибо, спасибо! – рассыпался в благодарностях Рене и торопливо зашагал к кабине.
Анна спокойно задышала, только когда он устроился на переднем сиденье и колонна музейных грузовиков снова тронулась в путь. Некоторое время они ехали в полном молчании.
– Те люди в лесу… – первой нарушила его Анна.
Рене потер рукой заросший щетиной подбородок. Он молчал, но она не собиралась отступать:
– Расскажите мне о них.
Леонардо
Флоренция, Италия
1504 год
Повозка, запряженная волами, медленно катится по пьяцце под грузом деревянных ящиков и сундуков. В ящиках лежат картины. И рисунки. Небольшие макеты и статуэтки из дерева и гипса. Еще кисти, банки с пигментами, деревянные панели. Все ценное мы аккуратно завернули в бумагу и тряпицы, чтобы тряска на булыжниках не причинила вещам вреда, пока мы перевозим их из Сантиссима-Аннунциата к большой церкви Санта-Мария-Новелла.
Там, у величественного фасада, облицованного разноцветными мраморными плитами, складывающимися в геометрический орнамент, меня уже ждет Салаи с полудюжиной новых учеников. Я вижу, как возница останавливает волов у черного хода, который ведет в помещения, отделенные от монашеской обители. Повозка встает как вкопанная, и мои юнцы принимаются за дело.
– Attento![62] – кричит Салаи одному из новичков, который пытается пристроить качающийся ящик у себя на макушке.
Им еще многому предстоит научиться, но я буду терпелив. Я преисполнен на их счет оптимизма.
Новое начало. Новый заказ. Новое местечко, где можно голову преклонить. И новая возможность оставить след в истории.
– Даже не верится, маэстро! – восклицает Салаи, отряхивая ладони и утирая рукавом пот со лба. – Наконец-то вы избавились от сервитов из Сантиссима-Аннунциата!
– Ну, это как посмотреть, дружок. Скорее, они от меня избавились. – Я треплю его за подбородок, и он улыбается.
Мы вслед за юнцами входим в прохладу большого монастыря. Позади нас возница свистит и щелкает поводьями. Опустевшая повозка бодро громыхает прочь по булыжникам.
В анфиладе комнат, примыкающих к крытой галерее монастыря, юнцы открывают деревянные ящики и сундуки. Развешивают мои шелковые наряды и чулки по шкафам, со всей осторожностью достают стопки бумаги, склянки с измельченными пигментами для красок, кожаные пеналы с кистями из волоса лисиц и горностаев. А вот и панель с Христом в образе Спасителя мира. Я начал эту картину в Милане и до сих пор не закончил. А вон там «Леда и лебедь», на которую потрачена уйма времени, и другие начатые работы. Но я здесь не ради одной из них.
Пьеро Содерини, гонфалоньер Флорентийской республики, обеспечил мой переезд из одного монастыря в другой. Как я всегда говорил, в политической борьбе не стоит принимать чью-то сторону. Даже Микеланджело Буонарроти ловко избегает подобной ошибки, отказываясь растолковывать любопытствующим символический смысл своей недавней мраморной скульптуры. И вот теперь Содерини велел настоятелю Санта-Мария-Новелла вручить мне ключи от монастырского помещения, известного под названием Сала-дель-Папа – Папский зал. В этой старой заброшенной кладовой некогда принимали его святейшество папу римского, изволившего посетить наш город. Там достаточно места, чтобы я со всем удобством мог работать над картоном к новому заказу – большой батальной сцене, которую мне предстоит написать на пустой стене Палаццо-Веккьо, где устраивают свои посиделки Двенадцать добрых мужей.
Мы с Салаи бродим по огромному, погруженному в тишину монастырю Санта-Мария-Новелла и под конец останавливаемся перед фамильной усыпальницей Джокондо. Здесь под могильными плитами спят вечным сном многие поколения этого рода. Я вижу совсем новую, чистую мраморную плиту, маленькую, словно сделанную для ребенка.
«Пьера», – написано на этой плите. Всего одно слово, хранящее память о девочке.
Салаи, проследив за моим взглядом, тоже смотрит на крошечную могилу с выгравированным именем.
– Маэстро, а что там с портретом синьоры дель Джокондо? Вы его закончили?
– Закончил ли я портрет Лизы? Почти. Но он подождет. У меня есть задачи поважнее.
БЕЛЛИНА
Флоренция, Италия1504 год
Беллина нашла Герардо, кузена Лизы, на кухне – он сооружал себе бутерброд из двух кусков хлеба и доброго ломтя копченого окорока, чтобы взять его с собой на работу в шелкодельной мастерской Франческо.
– Вот ты где! – воскликнула она. – Я хотела кое о чем тебя спросить.
– Спрашивай о чем угодно, любезная моему сердцу Беллина, – отозвался молодой человек, завязывая узелок на сумке с уложенным туда бутербродом.
– Тогда, у двора соборных мастерских… – начала она и замолчала, не зная, как облечь в слова свой вопрос. В задумчивости прошлась по кухне и остановилась спиной к остывшей кирпичной печи, разинувшей черный зев. – Ты тогда сказал кое-что о скульптуре… о том великане из мрамора… Сказал, что его могут уничтожить.
Герардо изобразил свою коронную ослепительную улыбку,