Читать интересную книгу 2024-й - Юрий Никитин

…Вчера наконец-то отменили это дурацкое ограничение, тормозившее развитие спорта. Замшелые старцы, живущие идеалами той Олимпиады, на которой соревновались силачи Эсхил, Милон и Пифагор, задавали тон при возрождении олимпийского движения Пьер Кубертен и его команда, и эта косность оставалась в правилах вплоть до вчерашнего дня. Спортсмены, дескать, не должны принимать чего-то стимулирующего или увеличивающего их силу, скорость и ловкость, а должны соревноваться… как было в старое доброе время Гомера.

Правда, тогда соревновались голыми. И все эти годы длилось дурацкое соревнование между спортсменами и сотрудниками оснащенных по последнему слову техники лабораторий насчет выявления допингов. Запрещали одни, спортсмены применяли другие, запрещали эти другие, спортсмены применяли третьи… И так до бесконечности. Спортивный мир раздирали эти допинговые и антидопинговые скандалы, разоблачения, дисквалификации.

И вот наконец-то все могут показывать результаты, на ценность которых не повлияет, принимал ли спортсмен какие-то стимуляторы или нет. В конце концов спорт — это как раз та площадка, где проверяются возможности человека, предельные возможности!

Глава 8

У Гертруды в квартире уютно и чисто, я разлегся на роскошном ложе и лениво наблюдал, как она поливает в горшке декоративно раскоряченное растение.

Я смотрел на него тупо, что-то знакомое, но я не отличу фикуса от мимозы, спросил наконец:

— Никогда не думал, что увлекаешься цветами.

— Я не увлекаюсь, — ответила она. — Просто люблю, когда в доме цветы. Тем более возиться не надо. Сами себя поливают…

— А что это за чудо? К нему, вижу, отношение особое.

Она кивнула:

— Не узнал? Это баобаб.

— Ничего себе, — сказал я пораженно. — То-то не мог понять, где я его видел! Их тоже научились делать карликовыми? Небось однолетнее?

Она покачала головой:

— Гарантируют десять тысяч лет жизни. Могли бы и миллион, все равно не проверю…

— Уродец, — сказал я с видом знатока. — Лучше уж мимозу.

Слабая улыбка тронула ее губы.

— Мимоза вот цветет… Но мимоза просто мимоза, а это мой дедушка.

— А-а-а, — протянул я, — прости, не знал.

— Ничего, — ответила она. — Он три года как умер.

Я смотрел молча, как она растворяет в воде химикалии синего цвета, земля в горшке уже сухая и твердая, как камень, заждалась, наверное, влаги. Хотя там, на родине баобабов, дожди редкость, так что для них это нормально.

Такие вот ритуальные услуги появились у нас еще в две тысячи седьмом, когда отменили запреты на клонирование, но только теперь вошло в моду умерших не хоронить и не сжигать в печи, а помещать их ДНК в растение. Человеческая ДНК в растущем растении находится в спящем состоянии, ничем себя не проявляя, и так будет столько, сколько живет растение, потом можно заблаговременно пересадить. Но процедура эта дорогая, потому те, кто хочет сохранить память об умершем надолго, стараются подсаживать их ДНК в деревца.

В печати одно время, в связи с бумом на этот метод, ученые разъясняли простому народу, что у всех организмов ДНК почти идентичны, только у растений работают одни участки, у животных — другие, у человека — третьи. Так что теперь у многих на подоконнике растут многолетние кактусы или карликовые вишни. Люди старательно поливают, ухаживают, потому что вот это дедушка, а вот в этом спит бабушка. Когда-то их ДНК смогут выделить обратно и вырастить из них людей.

Первыми такими кладбищами увлеклись англичане, но у них запрет на подобную гибридизацию, потому привозят образцы ДНК в Россию, а обратно увозят уже растения. Гертруда, похоже, не такая легковерная, чтобы посадить в сакуру, что засохнет от старости уже через сотню лет, а баобаб — это что-то…

— Оптимистка ты, — сказал я жизнерадостно.

— Правда?

— Еще какая, — заверил я. — Веришь, что доживем до сингулярности? И воскресим своих родных?

Она фыркнула:

— Верят верующие, а я знаю. Ты так и будешь валяться?

Я пробормотал:

— Ну, после тяжелого трудового дня…

Она сделала большие глаза:

— А кто тебя заставляет трудиться? Ты большой босс, у тебя немерено денег… Ладно, тогда обед готовлю по своему выбору.

— Согласен, — сказал я поспешно. — Ужас, если готовить по моему! Я больше трех рецептов запомнить не в состоянии.

Она крикнула уже из кухни:

— А кто их запоминает? Нужно просто выбрать из меню.

Что за жизнь, мелькнула мысль, уже ни хрена не помним, все растыкано по гаджетам. Любой из нас обвешан компами, равными по мощности тем, что совсем недавно занимали целые залы, но у нас они вмонтированы в очки, серьги, часы, пуговицы. И все старательно собирают всю информацию, раскладывают по папкам и угодливо выдают по первому же запросу, снабженную примечаниями, оговорками, пояснениями и гиперссылками.

Вот и Гертруде ничего не нужно помнить на кухне, достаточно сказать «Обед», тут же высветится меню, что можно сделать из содержимого холодильника, а тот, в свою очередь, заказывает по инету только те продукты, которые рекомендует диагностический центр, а он встроен в любую одежду, какую ни надень.

Гертруда в свое время закончила мехмат и успела поработать в НИИ высоких технологий, затем уволилась и посвятила себя рисованию, о чем мечтала с детства. Теперь работает в отделе Василия Петровича, всегда в курсе всех новостей как хай-тека, так и культурки, так что с нею нескучно даже в перерывах между сексом.

После обеда мы блаженно валялись в постели и дурачились, потом перешли на легкую болтовню о будущем, в который раз обмусоливали ужасную и непредсказуемую сингулярность, однако же снова и снова пытались представить себе, что нас ждет в ней и какими будем, когда уже в энергетических телах начнем рассекать просторы Галактики.

— А помнишь, — спросил я густым страшным голосом, — какие мы смешные были в человеческих телах?

Она засмеялась:

— Да… а самое смешное, полагали, будто так будет всегда. Меня в дрожь бросает, как вспомню, что малейший перепад температуры или давления мог мгновенно убить меня, живущую в том непрочном сосуде!.. Всего лишь на сто градусов выше или на сто ниже — уже мертва!

Я поправил с пафосом:

— Какие сто?.. Ты все забыла! Температуру твоего прошлого тела поднять всего на шесть-семь градусов, и — все! Или понизить на столько же. И жизнь органики прекращается. Ужас в том, что и ты погибаешь тоже! Всего лишь потому, что заключена в такой непрочный скафандр, как так называемое человеческое тело.

Она прошептала с ужасом:

— Не могу себе представить, как мы тогда жили…

Я ответил угрюмо:

— Все просто. Другой жизни не знали. А когда начали догадываться, что можно иначе, кода начали мечтать о Великом Переходе вот в такие тела, как нас высмеивали! Называли сумасшедшими, уверяли, что умереть — это прекрасно, хорошо, так и надо… почему-то.

Она произнесла дрожащим голосом:

— Жуть, в каком мире мы жили. Нет, теперь меня ужасает сама мысль, что да, все верно, жили!.. И страстно надеялись, что когда-то вот так выйдем из непрочных органических оболочек, станем всемогущими и бессмертными, взлетим…

Ее тонкие руки обхватили меня с неожиданной силой. Ее трясло, я ощутил, как мне на плечо капнула горячая слеза. Сердце стиснуло тоской, мы слишком прониклись игрой и почти ощутили себя в новом мире, а потом это страшное напоминание, что пока только игра, мы все еще в этих телах, которые так легко разрушить даже простыми болезнями, что непонятно откуда берутся. И никогда не увидим тот дивный мир, для которого рождены.

Никогда. Вообще.

Нас не будет.

Для нас все исчезнет.

Я сам прижимал ее крепко-крепко, целовал заплаканное лицо и говорил быстро и горячо разные слова, натужно шутил и тормошил, спеша сорвать с ужасной колеи мыслей о неизбежном конце, когда вот такая молодая и здоровая все равно обречена сперва превратиться в дряхлую старуху, что забывает дорогу из булочной домой, а потом и дорогу в туалет, а затем сознание погаснет вовсе, и она перестает быть… исчезнет…

Вспыхнул экран телевизора, во всю стену смеющиеся рожи, обычно называю их дебильными, но сейчас самое то, пусть ржут, пусть даже вот снова о сексе, эти животные ни о чем другом не могут, даже нас, яйцеголовых, заразили, тоже о нем говорим больше, чем это простое действо заслуживает…

Она еще раз всхлипнула, подняла голову. На меня взглянули испуганные заплаканные глаза, на щеках блестят влажные дорожки. Страх медленно покидает ее личико, она судорожно вздохнула, как ребенок после долгого плача, и спросила чересчур деловитым тоном:

— А кофе мы пили?

— Ты не пьешь на ночь, — напомнил я.

— Сейчас выпью, — заявила она. — Ты же пьешь?