Читать интересную книгу Тициан Табидзе: жизнь и поэзия - Галина Цурикова

«Его поэзия строится на точных данных и свидетельствах ощущения», — писал Пастернак о Паоло Яшвили.

…Не бойся сплетен. Хуже — тишина,Когда, украдкой пробираясь с улиц,Она страшит, как близкая войнаИ как свинец в стволе зажатой пули…

Перевод Б. Пастернака

Он был воплощением мужественной красоты человека. Невероятным для всех присутствующих показалось сказанное однажды Андреем Белым — в дружеской застольной беседе, очень отвлеченной, философской, почти заумной: «В душе Паоло — трус». Никто даже не оскорбился: мистика! Только дом и все, что в нем было, вздрогнуло, как при землетрясении, — то ли земля содрогнулась, то ли взорвались пороховые погреба в Дидубе.

В тот свой последний год он часто заходил в один старый дом, к старым своим друзьям, становился спиною к черной узкой голландской печке и рассказывал. Хозяйка дома смотрела ему в лицо и молчала, а он говорил, говорил и таким был, каким он хотел быть.

Однажды он пришел домой и увидел свою квартиру, перевернутую вверх дном. Он долго молча метался, выбежав на балкон…

«Мы не имеем понятия о сердечном терзании, предшествующем самоубийству», — пишет Борис Пастернак.

«Мне кажется, — пишет он, — Паоло Яшвили уже ничего не понимал… И ночью глядел на спящую дочь и воображал, что больше не достоин глядеть на нее, а утром пошел к товарищам и дробью из двух стволов разнес себе череп».

Прежде чем выйти из дома, он позвонил самым близким своим друзьям, чтобы услышать голос и проститься мысленно, если ничего нельзя объяснить. Позвонил Тициану. Тициана не было дома. Попросил Нину, чтоб не пускала его на собрание, — было поздно, Тициан пошел туда. Путанно он пытался что-то ей рассказать, — она ничего не поняла, рассердилась и повесила трубку. Он позвонил еще раз и поговорил с Нитой, дочерью Тициана. Когда он шел на собрание мимо дома тех старых друзей, на плече у него висело охотничье ружье («Взял только что из ремонта», — объяснял он всем)[28], ему навстречу выбежала собака. Гарольд. Они много раз вместе охотились, а Паоло любил собак, и тоскующий по хозяину, осиротевший Гарольд бросился к Паоло. Паоло шел не один, но тот, кто с ним шел, отвернулся: Паоло плакал. Он встал на колени перед собакой, и целовал ее, и плакал. Потом Паоло завел Гарольда в комнату, запер дверь и пошел, но собака вырвалась и догнала его. Он три раза с ней возвращался, а потом постучал к соседям и попросил подержать Гарольда.

…Л. П. Берия был в театре, когда ему принесли известие о Паоло. Он сидел в директорской ложе, а близко, в партере, сидел Николай Шенгелая. Он удивленно услышал: — Это логический конец! — Л. П. был сильно взволнован, выходя из ложи, забыл пальто. Уже в машине вспомнил — и пальто принесли. А Николай Шенгелая не пошел никуда — вернулся домой: у него был сердечный приступ.

Спустя какое-то время Сталин, как говорят, принимал в своем доме грузин, среди которых был Берия. Сталин рукой показал место справа от себя и сказал: — А вот здесь сидел Павле Яшвили. — Он спросил: — Как теперь Павле Яшвили? — Пришлось ему все сказать. Сталин очень нахмурился.

* * *

…Или нам суждена та гибель, о которой иногда со страхом мечтали художники? Это — гибель от «играющего случая»: кажется, пройдены все пути и замолены все грехи, когда в нежданный час, в глухом переулке, с неизвестного дома срывается прямо на голову тяжелый кирпич.

А. Блок

В 1927 году Тициан тяжело болел. Врачи признали у него абсцесс легкого. Его увезли в Кобулети, к морю. Это не помогло. Собрался консилиум. Врачи сказали: необходима операция. Взяли подписку у родственников, что осведомлены: благополучный исход операции нельзя гарантировать ввиду его тучности, и сердце слабое. Ночью абсцесс прорвался…

Жена говорила:

— Лучше бы он тогда умер.

…Собрание писателей происходило внизу, в большом зале. Паоло сидел на собрании, потом тихо встал, чтобы выйти из зала. Тициан обернулся, вопросительно посмотрел на него. Паоло двумя руками сделал ему знак, чтобы сидел: ничего, мол, все в порядке. И стал, не поворачиваясь, спиной двигаться к двери. Прикрыл за собою дверь, поднялся этажом выше, зашел в одну из комнат, где стояло ружье…

В зале слышали выстрел, но растерялись, не поняли, что случилось. Этажом выше жил младший брат Тициана Иосиф, он прибежал и первый увидел Паоло. Он бросился вниз, чтобы сказать; вошел в зал, увидел Тициана и больше ничего не видел. Повел его домой. Жене Тициана позвонили по телефону. Она выбежала навстречу.

— Его привели писатели. Как Тициан ревел! Как зарезанный. Я ставни закрыла. Уложила его. Первое, что он сказал, когда успокоился немного: «Теперь моя очередь!» — он был уверен, что теперь его уже ничто не спасет. Паоло он после смерти не видел. На похороны были допущены только близкие родственники. Тициан не мог себе простить эту смерть: он винил себя, что не сумел за вызывающим поведением Паоло разглядеть трагедию. Тициану тогда казалось, что Паоло нашел себе другой путь, и не надо ему мешать. Они давно уже почти не встречались. Теперь ему казалось, что Паоло можно было спасти…

После несчастья с Паоло Тициан как-то сразу замкнулся, замолчал и уже никуда не ходил; даже на улицу боялся выйти, чтобы не встретить знакомых. В их просторной столовой — чего никогда не бывало — стол накрывался на четверых.

Последний раз его видели на людях 12 сентября 1937 года, во время торжественного открытия обелиска в Цицамури, на месте гибели Ильи Чавчавадзе.

«Был очень жаркий день, — вспоминает Шалва Апхаидзе. — Мы сидели под деревом. Тициан себе места не находил. Он весь как-то опустился, поник. Не было в нем прежней вдохновенной взволнованности. Грустно смотрел он на горы вдали. Что было тогда у него на сердце? Он стал неразговорчив. Скоро уехал…»

Может быть, в этот мучительный, жаркий день, в сознании безысходности, у него сложилось последнее четверостишие:

Наше солнце пылает губительным жаром —Все сжигает неистовой силой.Встанет мертвым, вечерним, негреющим шаромНад моей безымянной могилой…

В самом конце лета, ненадолго, они перебрались на дачу в Ахалдаба. Тициан часами сидел один на балконе, много думал, работал. Его жена сама хозяйничала — он смотрел на нее изумленно. Жалел, что так много времени жил как бы вне семьи. Говорил ей: «Хорошо мы все-таки прожили, и какая прекрасная могла бы у нас быть старость!». Он казался спокоен и даже счастлив. Жена убеждала его продолжить работу над романом о Шамиле, привозила из Тбилиси материалы, старалась его отвлечь. Шутила, что все поэтические биографии имеют драматические концы. Биография поэта выше, чем его обыденная жизнь. Приводила Пушкина, Лермонтова в пример…

Ему пришлось вернуться в Тбилиси.

Восемнадцать человек писателей к себе вызвал Берия. Сидел в отдалении. Начал полушутя. Мол, не думал, что писателей так много. Обещал проинформировать присутствующих о событиях, касающихся литературы. Говорил о разоблачении ряда лиц, обвиняемых в шпионаже: к известным уже именам прибавились новые — Михаил Джавахишвили и Николай Мицишвили, а также застрелившийся недавно под страхом разоблачения Паоло Яшвили. Рассказывая об этом, Берия распалился и к концу речи стал кричать на сидевших перед ним писателей.

Берия стал обращаться персонально к присутствующим, накричал на старика Сакварелидзе, обозвал его провокатором и шпионом. Сакварелидзе обиделся — он был из старых большевиков. Он встал и хотел сказать, что если это преступление — быть старым большевиком… Ему не дали договорить.

Берия спросил: где Тициан Табидзе? Он потребовал, чтобы Табидзе сказал, что он думает по поводу Паоло Яшвили. Тициан сильно побледнел, пот выступил на его широком лице. Он сказал, стараясь сдерживать дрожь в голосе, что ему ничего не известно. Тогда Берия зачитал показания арестованных писателей, в которых приводились факты, подтверждающие преступность П. Яшвили. Тициан повторил, что ничего не знает об этом, даже ничего не слыхал. Тогда Берия грубо ему заявил, чтобы он пошел сейчас же домой и посоветовался с женой: «У тебя умная жена, она тобой вертит. Поговори с ней. Как она скажет, так и поступай». Тициан упрямо твердил: «При чем тут моя жена? Она сама по себе, а я сам…». Берия повторил уже насмешливо: «Иди и посоветуйся с женой…». Тициан ушел. Он был бледен и весь мокрый от пота.

Спустя несколько дней Тициана Табидзе исключали из Союза писателей. Народу собралось не очень много. Новый председатель союза говорил спокойно, даже вежливо[29]. Он объяснил, что если в ближайшее время Табидзе осознает свои ошибки, то он может быть снова принят в союз. Председатель обращался то к одному из присутствующих, то к другому — с просьбой высказать свое мнение. Сандро Шаншиашвили не выдержал: «Не молчи, Тициан, скажи что-нибудь. Ты ведь понимаешь, что это надо сделать!». Его поддержал Леонидзе. Симон Чиковани и Ражден Гветадзе молча переглянулись, подумав одновременно, что сейчас председатель к ним обратится. Все знали кристальную честность Раждена Гветадзе и что оба они — из самых близких друзей Табидзе и Яшвили. Ражден Гветадзе наклонился к Чиковани и тихо сказал: «Уйдем сейчас». Они вышли, стараясь, чтобы никто не заметил этого. Не спеша спустились по улице Кирова к площади Ленина. Проходя мимо большого гастронома на углу, они заметили, как по другой стороне улицы сбежал Тициан. Он очень быстро шел, обхватив голову руками, подняв воротник белой длинной блузы, которую всегда носил летом. Чиковани его окликнул, но Тициан или не слышал, или не захотел отозваться, бегом пересек площадь Ленина и скрылся в направлении к дому.