ориентиры. Поплыло в глазах, помутилось сознание, моментально оплыл глаз. Меня окружили эти твари, и дальше началось беспорядочное избиение. Один встал возле двери, двое били, еще двое подстраховывали, особо не вмешиваясь, но помогая. В мою голову и корпус прицельно летели серии ударов руками, ногами, коленями. Я закрывался, уворачивался, пытаясь подняться и как-то защитить себя. Не получалось. Противостоять одновременно четверым я не мог. Хрустнул нос от сильного удара коленом в лицо, почувствовал привкус железа в носоглотке, потекла кровь. Хрустнуло и зазвенело ухо. Треснуло ребро (а может, и не одно). Трещали кости, натягивались сухожилия, глухо хрустели хрящи, лопались сосуды глаз от напряжения. Кровь сочилась, текла, хлюпала, вытекала наружу, марая все вокруг, обозначая место насилия и боли. Меня душили чьим-то розовым полотенцем, кидали на пол, пинали ногами, поднимали, делали вид, что прекратили избиение, говорили: «Расслабься, убери руки, не бойся», – и снова подло били в открытое лицо. В один из таких моментов Рыба ткнул мне пальцем в открытый глаз. Удар-тычок был очень резким. Меня пробила адская боль!!! Я закричал. И вдруг почувствовал, что глазное яблоко ушло внутрь черепа! Глаз перестал видеть, из него потекла то ли жидкость, то ли кровь, я уже не различал. Я дико испугался от того, что только что лишился глаза. Это была не мнимость. Я чувствовал, что глаза больше нет! Но это их не остановило. Кто-то стал наносить удары по затылку. Я упал на пол, прикрывая голову руками, и тут один из них прыгнул на меня со шконки, всем весом на спину. Хрустнуло, грудь взорвалась дикой болью!!! Я не мог даже набрать воздуха и вскрикнуть. Жутким воплем я кричал, но крик мой был обращен внутрь, и плакал я, но только слезы мои текли по внутренней стороне моего окровавленного лица. Наружу выходили лишь какие-то нечленораздельные стенания.
Внезапно открылась кормушка. В ней появилось лицо надзирателя Седых. Он глянул на меня. Я сидел на полу, прикрывая лицо руками. Мой нос был сломан, бровь рассечена, губы разбиты. Мог видеть только одним глазом. Все мое лицо было сплошным кровавым месивом. Кровь струилась по рукам, капая мне на спортивный костюм, заливая бетонный пол. (И снова сознание в такие минуты четко фиксирует мелкие детали: пол был бетонный и грязный, валялись нитки и разные соринки; дверь была зеленого цвета с капельками крови на ней; костюм запачкался (а чем отстирывать кровь?); карман порвался (придется зашивать) … Детали, от запоминания которых не зависело мое физическое выживание, но мозг их четко схватывает. Зачем? Может, так он заставлял отвлекаться меня от происходящего… разрушения?)
Седой посмотрел на меня – мелькнула надежда, что он увидит, в каком я состоянии, и все остановит, – но он сказал шепотом Рыбе: «Вы чё, офигели? Давайте тише».
Время было уже после отбоя (десять вечера). Вся тюрьма должна была уже спать, но тюрьма всё слышала, потому что кипиш в нашей камере был страшный.
После того, что сказал Седой, я понял, что надежды на спасение здесь нет и быть не может! Я возненавидел его больше, чем этих мразей, которые меня избивали. И еще я понял, что меня сегодня убьют. Я спокойно и четко осознавал, что это последние часы жизни. Никаких «может быть» или «наверное» – я реально был готов, был просто вынужден принимать такой исход. Это была та минута безысходности и беспомощности, когда человек бессилен что-либо сделать. И мне было противно осознавать, что вот так, позорно и унизительно, в какой-то дыре, от рук каких-то животных закончится моя жизнь!.. Не так я хотел прожить ее… Это причиняло мне больше боли, чем то, что я испытывал!
Мне ничего не оставалось делать, как терпеть. Я не мог противостоять, прохлопав момент нападения. Мне нечем было защищаться, не оказалось ничего тяжелого или острого под рукой. Я был застигнут врасплох и мгновенно выведен из строя. Пока я мог, я сопротивлялся, защищаясь. Я просто тянул время, готовясь к худшему, стараясь как можно дольше оставаться в сознании.
Седой хлопнул кормушкой. «Казнь» продолжилась. Били. Но били не беспорядочно, а точечно, выверенно. Доломали нос, еще несколько раз встряхнули голову, увеличив ее в объеме моментально вспухающими шишками и гематомами. При каждом ударе мозг колотился о стенки черепа, отдаваясь адской болью. Я физически чувствовал, как он шатается у меня в голове. Мне было жалко своего молодого здорового тела! Было жаль свое здоровье. Уродовали мою оболочку, рвали мои внутренние органы, портили мое лицо рассечениями и шрамами, лилась моя кровь – меня громили, как ненужное здание, разрушая по кусочкам, по частям!.. С каждым ударом я чувствовал необратимый урон, ущерб. Я болезненно ощущал свою человеческую хрупкость. Это было деструктивное, уничтожающее меня чувство гибели!..
Меня принуждали сознаться, рассказать и взять на себя преступление. Всё вместе взятое – свое и чужое. Они не отделяли одно от другого, им уже было без разницы. Я что-то мычал, на что-то кивал, но в основном давал отрицательные ответы, за что получал сокрушительные удары. Нет, я не выглядел мужественно, я был больше похож на ничтожество, истекающее кровью. И я не был так стоек, как хотелось бы казаться, я был отвратителен себе за то, что «позволяю» над собой так издеваться! Лишь одно «но» – я не «потёк», из меня не хлынул поток безоглядных соглашательств на всё подряд. Я тянул время, сам не зная, к чему это приведет. Мне кричали, что меня сейчас опустят и убьют. Но я знал, что пока я на ногах, со мной ничего не случится. Почувствовав кровь, эти твари озверели, казалось, в них не осталось ничего человеческого.
Они хотели догнаться, они хотели еще водки. Рыба стукнул в «робот» и крикнул, чтобы передали Седых, что если не принесут водки, то по утренней проверке пусть забирают труп. Все выглядело безнадежно. В камере царил полный хаос, какая-то немыслимая концентрация беспредела. Весь пол и стены были забрызганы моей кровью. Вся моя одежда была в крови.
Не знаю, сколько продолжалось избиение – час, два или больше. Мне казалось – вечность. Я достиг состояния абсолютного безразличия, как будто махнул на себя рукой. Мне стало наплевать, что будет со мной дальше – убьют или оставят жить. И как-то спокойней стало, когда принял неизбежность.
Я был еще в сознании и сидел на краю шконки с мокрым полотенцем у лица, пытаясь остановить кровь. Она сочилась отовсюду: из разбитой брови, из носа, из лопнувших губ; не переставая кровоточило ухо; кровь капала, лилась, стекала. Я так