в дальнем углу – главным образом для того, чтобы та не сбежала, – и заказывает у прилавка две кружки чая. Девице, должно быть, года двадцать два – двадцать три, у нее зеленые глаза и светло-каштановые волосы, достаточно длинные, чтобы их можно было забрать в «хвост» на макушке. Сначала она ковыряла ногти, теперь крутит пальцами сахарницу; Эв полагает, что ей потребовалось много времени, чтобы решиться прийти сюда.
Эв забирает заказ, идет к столику и садится. Красно-белая клеенка слегка липкая, кетчуп подан в большом пластиковом помидоре. Такое впечатление, что находишься в мире, созданном Аланом Беннеттом[66].
Она готова дать девице столько времени, сколько той нужно, чтобы начать разговор, однако ей кажется, что возня с молочным пакетиком длится слишком долго. Когда ее терпение подходит к концу…
– Меня зовут Зои. Зои Лонгворт.
Эв кивает:
– Ясно.
Девица бросает взгляд на Эв и опускает его на кружку с чаем.
– Я видела в интернете.
– Ты о профессоре Фишер?
Девица кивает:
– Ну, там не называли ее, но было понятно, о ком речь. Во всяком случае, мне.
– Ты знаешь ее?
Пауза.
– Она преподавала у тебя?
Еще более долгая пауза, затем кивок.
– Было дело. Сейчас я в Лондоне. Но раньше училась здесь, пару лет назад. Если б я не увидела в «Твиттере», я никогда не поняла бы… я и не предполагала, что она поступила так с кем-то еще.
Эв кивает. Каждый раз, когда начинается спор о том, следует ли идентифицировать людей, обвиняемых в сексуальных преступлениях, выдвигается один и тот же аргумент: раскрытие имен приведет к тому, что о себе заявят другие жертвы – те, которые в противном случае молчали бы. Или оставались в неведении. Но эта девица точно не жертва. Или жертва?
– Зои, так почему ты захотела поговорить со мной?
Теперь она мешает чай, чуть ли не одержимо. Стук ложки о кружку доводит Эв до бешенства.
– Это было здорово для хорошего старта – иметь Марину в качестве руководителя. Она поддерживала меня всеми силами, на самом деле вникала во все. Я не верила своей удаче.
Калеб Морган, вспоминает Эв, говорил то же самое.
– Мы оба так думали.
Эв хмурится:
– Мы?
Лонгворт на мгновение поднимает взгляд:
– Мой парень, Себ. Себ Янг.
«Вот оно что», – думает Эв. Но ничем не выдает свои мысли.
– Продолжай.
– Однажды, в пятницу вечером, она вдруг пригласила нас к себе. Мы думали, что будут и другие ее студенты, но оказалось, что только мы.
– Ясно.
– Там был и ее маленький сын. Ему уже давно пора было спать, но она не отправляла его наверх. Все рассказывала, как хорошо он нас воспринял – что в большинстве случаев он робеет с чужими, а к нам сразу проникся. Я почти поверила, но он практически не открывал рот, а она все распиналась и распиналась.
– Дай-ка отгадаю: она стала просить вас посидеть с ним…
Зои прикусила губу, кивнула:
– Ну, сначала было здорово. Даже лучше, чем здорово. Она оставляла нам вино и говорила, что можно брать из холодильника что угодно, смотреть спутниковые каналы. Денег у нас было в обрез, так что для нас это был выход в свет.
Молчание.
– И что изменилось? – наконец спрашивает Эв.
Девица вздыхает.
– Я не сразу поняла, что что-то изменилось. А потом стала замечать, что мы проводим у нее все пятницы, а иногда и две или три ночи по будням. Это уже было чересчур. И она нам не платила. Она не предлагала деньги, а мы, естественно, стеснялись попросить. Я чувствовала, что нас используют. – Она колеблется, откладывает ложку, поднимает голову. – А потом случилась эта штука с Тобином.
– Какая штука?
– У нее в гостиной есть огромная ваза – уродливая такая, алая. Выглядела она как из зачуханного бара семидесятых, но на самом деле, наверное, стоила огромных денег. В общем, мы были у нее, сидели с ребенком, а она уехала на какое-то мероприятие в Лондон. У Тобина случился срыв, и ваза разбилась.
– И?..
– Когда она вернулась, мы рассказали ей, что случилось, и она отнеслась к этому довольно спокойно, сказала, что Тобин бывает излишне «активным», что все в порядке, что ваза застрахована. Потом поднялась наверх поговорить с ним, а я – так уж получилось – одновременно поднялась в туалет и услышала их. Тобин рассказывал, будто это мы разбили вазу. И говорил он очень убедительно. Это просто взбесило меня.
Эв хмурится.
– Ты не объяснила ей, не сказала правду?
– Хотела, – отвечает девица, – но Себ сказал забыть об этом. Что я поставлю себя в глупое положение, если признаюсь, что подслушала, и что вообще я все поняла неверно, потому что дети его возраста плохо умеют врать. – Она морщится. – Ага, как же…
* * *
– Я рада, что застала вас, пока вы не ушли. Кто-то оставил это для вас. Я позвонила, но вы были заняты. – Женщина из дежурки улыбается Асанти, причем вполне дружелюбно. – Думаю, она расстроилась, что не застала вас.
Асанти видит улыбку, но не отвечает на нее. Он открывает конверт и вываливает его содержимое на стол. Сопроводительная записка от службы усыновления написана Бен Монро; в ней говорится, что отправление прибыло в офис для Эммы и что она не знает, важно это или нет. Асанти берет в руку открытку с видом Вероны и текстом на обратной стороне, написанным крупным, уверенным почерком.
Детективная антенна Асанти тут же начинает вращение, но замирает, едва он по штемпелю понимает, что открытка была отправлена в тот же день, когда умерла Эмма. И все же он считает, что должен передать ее команде Галлахер. Для полноты картины.
– Спасибо, – рассеянно говорит констебль, поворачиваясь к лестнице.
Подойдя к отделу тяжких преступлений, он видит там только Саймона Фэрроу. Стучит по стеклу; Фэрроу поднимает голову, отодвигается от стола и подходит к двери.
– Да, в чем дело? – спрашивает он, приоткрывая створку на фут.
Асанти протягивает ему открытку:
– Пришло в службу усыновления для Эммы Смит. Это явно личное, хотя если учесть, что отправили на адрес работы, человек ей не близкий. Правда, кто знает…
Фэрроу разглядывает открытку, затем поднимает взгляд:
– Вероятно, от Аманды Хаскелл – Смит встречалась с этой женщиной.
Асанти изгибает одну бровь:
– С женщиной? Извини, но я не подозревал, что она нетрадиционной ориентации.
– Да мы сами только что узнали. Хаскелл сама объявилась – она не видела новости, так как была в отъезде. – Он помахивает открыткой. – И вот это