повелителя и пинками, засуетился, застучал посудой и принялся за стряпню. Маленькие руки его дрожали и грустные глаза с испугом следили за русским, развалившимся на канах.
Поев в достаточном количестве китайской лапши с острою соей и горячих пухлых пшеничных пампушек с чаем, Иван надел через плечо брезентовый мешок с провизией на несколько дней, засунул за голенище охотничий нож, взял в руки суковатую палку и вышел из фанзы.
– Приду я через три дня! Ты, Васька, смотри! Если что-нибудь того – убью как собаку! – с этими словами Иван подошел к мальчику щелкнул его в лоб, от чего тот страдальчески улыбнулся, показывая мелкие мышиные зубы.
Через полчаса Иван был уже на вершине хребта, откуда открывался великолепный вид на долину.
В голубоватой дымке тумана темнели шалаши золотопромышленников и их земляные сооружения. Отсюда казалось, что там раскинулся во всю ширину долины город, окруженный чудными садами.
Яркая зелень лесов и лугов под ослепительными лучами солнца казалась изумрудной.
На ближайших отрогах гор пестрели красные лилии, белые пионы и розовые кусты шиповника. Внизу, на светло-зеленом фоне мокрого луга темнели синие и фиолетовые пятна с желтыми крапинками – это цвели гигантские восточные ирисы, воспетые писателями и поэтами Японии и Китая.
Здесь преобладала луговая растительность и луговые цветы; там, дальше на западе, где темнели, словно тучи, скалистые высокие, хребты, начиналась дремучая вековая тайга, с ее непроходимыми зарослями, каменными россыпями и темными кедровниками. Тайга эта, словно море, разлилась по горам, ущельям и падям и нет конца ее краю, всюду на далеком горизонте темнеют зубчатые лесистые гребни гор. У местных маньчжур звероловов леса эти носят название: «Та-шу-лин-за» – Великий лес.
Отдохнув на перевале у китайской божницы, построенной местными маньчжурами-охотниками, Иван поднялся, выплюнул докуренную «собачью ножку» и шел в гору по тропе. Вскоре фигура его замелькала в зарослях на опушке леса и скрылась.
Где-то прокричал орел; высоко в синеве глубокого неба парил он, изредка взмахивая своими могучими крыльями.
Жар спадал. Солнце склонялось к западу. От реки подымался туман и стлался по долине. Вечерело.
Работы на приисках прекратились и промышленники копошились уже у своих берлог, ужинали и отдыхали.
В лавочке и фанзе старого Сун-ли-го народу было много. Шумели и бранились. Кости стучали. Кое-где зажглись огни.
Стемнело. Блеснули звезды и на краю темного неба, из-за зубчатого гребня далеких гор, показался красноватый диск луны.
В теплом, напоенном ароматом цветов и травы воздухе реяли летучие мыши.
Старый Сун-ли-го, оставив за себя своего помощника хромого, горбатого китайца, вышел из фанзы и направился к кумирне, стоявшей под гигантским ильмом. Сколоченная из досок и покрытая кедровой корой, она производила жалкое впечатление. Внутри ее на обрубке дерева возвышалась уродливая фигура какого-то таинственного божества огромной головой, выпученными глазами и клыкообразными острыми зубами.
Подойдя к алтарю, старик стал на колени, поклонился, бормоча про себя молитву, и встал, ударяя в сухую впалую грудь жилистым желтым кулаком
Поставив несколько бумажных свечей перед идолом, он зажег их. Синеватый густой дым потянулся от них тонкими струйками, наполняя кумирню пряным удушливым запахом.
Послышались чьи-то шаги и в кумирню вошел Ван-фа-тин.
Старик, казалось, не обратил на него никакого внимания и продолжал молиться.
Вождь хунхузов также подошел к алтарю, поставил курительные свечи и коленопреклонный молился, подымая свои сильные руки кверху. О чем молился грозный владыка лесов и гор, не было слышно, только тонкие сухие губы его шевелились и нервная судорога пробегала по суровому застывшему лицу.
Окончив молитву, Ван-фа-тин подошел к старику, положил свою тяжелую руку на плечо его и сказал:
– Ты великий мудрец, Сун-ли-го! Твой ум постиг все! Тебе понятны законы мира! Тебе подчиняются горы и леса, воды, земля и животные! Ты все знаешь и все можешь! Скажи мне, исполнится ли то, что я задумал?
Старый таежник долго смотрел в глаза хунхуза, стараясь проникнуть в его темную загадочную душу, затем отошел в сторону и, показывая высохшею рукой своей на страшное божество, произнес глухим старческим голосом:
– Смотри сюда и говори, что увидишь!
Ван-фа тин, словно зачарованный, стоял перед статуей бога и дикими безумными глазами смотрел в темноту.
– Я вижу свет, Сун-ли-го! Откуда он? – шептал едва слышно вождь, устремив свой взгляд в одну точку. – Вот идут мои люди, но лица их скрыты от меня! Молодая белая женщина идет по тропе и плачет! Она уходит! Куда-же? Вот белый мальчик, за ним Иван! Но где же голова его? Я не вижу! Опять белая женщина! Что несет она в руках? Вижу! Вижу! Несет она своего сына! Теперь ничего не вижу! Красный туман перед моими глазами! Сун-ли-го! Где ты?
Видение изчезло. Старика в кумирне не было. Ван-фа-тин вышел; глаза его блуждали и были страшны. Полная луна плыла по темному небу, бросая свои зеленоватые бледные лучи на землю. В кустах кричал козодой и где то далеко плакала лисица.
III. Роковое письмо
Солнце садилось. Работы на концессии кончились. Грабинский стоял у своей конторки, щелкал костяшками счетов, перелистывая большую конторскую книгу, разграфленную на множество клеток, куда записывал черными и красными чернилами цифры, результаты Фактической деятельности концессии.
Тишина в конторе нарушалась только жужжаньем мух и больших оводов, бившихся своими головами о потускневшие стекла оконных рам. Торопливые шаги, раздавшиеся сзади заставили Грабинского обернуться. Вошел китаец бой, маленького роста, с желтым, лоснящимся от жира лицом.
– Там пришел русский, спрашивает хозяина! – произнес бой вытирая сальные руки о белый передник.
– Хорошо! Пусть подождет – ответил Грабинский, углубляясь опять в вычисления и вполголоса произнося названия различных материалов, выделываемых концессией.
Окончив свои записи, он позвал того же боя, чтобы шли к нему рядчики со сведениями о вывезенных материалах.
Вскоре маленькая комната конторы наполнилась китайцами и русскими. Они по очереди подходили к конторке и читали громко названия материалов и количество. Слышались возгласы ломаным языком: «брусья – сорок, шпалы – триста, бревна тридцать пять, дров сто кубов» и т. п.
Воздух в комнате был удушливый и спертый, пахло дегтем, человеческим потом, чесноком и особенным специфическим запахом китайцев-рабочих.
Долго продолжалась эта процедура доклада рядчиков: наконец, последний из них, пряча свою засаленную записную книжку в боковой карман, вышел на двор.
Грабинский посидел еще немного на высоком стуле у конторки, облокотясь на нее локтями. Лицо его было озабочено, мысли его далеки были от счетов и конторских книг. Нервно затягиваясь папиросой, которую держал во рту, он порывисто барабанил своими большими крепкими пальцами по книге и думал: – Что сталось с женой? Отчего она