Выражение его медно-красного, веснушчатого лица сразу изменилось и из надменного и наглого стало заискивающим и подобострастным.
Это был один из типов, часто встречающихся везде. Спасаясь от справедливой кары закона, люди эти бегут к хунхузам и предлагают им свои услуги. Не имея ничего святого на земле, не веря ни в добpo, ни в зло, руководясь исключительно злою преступною волей, они иногда бывают полезны хунхузам в сношениях с русскими, но, надо отдать справедливость китайским разбойникам, они ненавидят их, как людей, способных на всякое гнусное и позорное дело, ради наживы. Не доверяя им, китайцы их только терпят, когда видят в них хотя малейшую пользу для себя, и при удобном случае убивают. Несмотря на низкую степень нравственности, хунхузы стоят выше этих подонков культурного общества.
– Иди к Ван-фа-тину, Иван, он зовет тебя! – проговорил вполголоса высокий китаец и повернувшись пошел на гору, где разбиты были брезентовые палатки хунхузов.
Ван-фа-тин не только был предводителем нескольких шаек хунхузов, но имел в Контоне дома и лавки. Семья его жила в этом городе и пользовалась почетом и уважением. Кроме того, по праву сильного, он брал дань с нескольких золотых приисков. Размеры взимаемой дани колебались от 3 до 5 % из получаемой прибыли, в зависимости от благоустройства промыслов, и главное, личного усмотрения Ван-Фа-тина. Звероловы этого района также несли страшному вождю хунхузов известную долю своей добычи, а именно: одного соболя из пятнадцати. Многие торговые фирмы и ханшинные заводы платили хунхузам деньги, или давали им одежду, обувь, продукты и в зимнее время принимали их к себе на работы. В свою очередь хунхузский вождь, в силу обычая, установленного веками, нес известные обязанности по отношению к своим клиентам, гарантируя им полную безопасность от нападения других шаек. Этот социальный строй маньчжурской жизни, вылившийся в ненормальные формы гражданственности, существовал уже несколько столетий тому назад, благодаря несовершенству и отсталости всей системы управления этим богатым безлюдным и обширным краем. На опушке дубового леса, среди зеленой листвы кустов и дикого винограда разбросаны были двухскатные палатки хунхузов. Сюда с Ван-Фа-тином пришли его отборные люди, числом около 50. Они расположились около своих палаток, варили обед, курили, играли в свои любимые кости и тихо беседовали. Все это были здоровые, крепкие люди, с суровыми обветренными лицами. Палатка предводителя стояла в стороне. К ней подошли двое русский и китаец; последний проговорил: «Иван здесь!» и остался стоять в почтительной позе, склонив голову.
Иван, маленький тщедушный человек, одетый в грязную ситцевую рубаху, неопределенного цвета, такие же заплатанные брюки и опорки на босую ногу, стоял у входа в палатку, скручивая из газетной бумаги папиросу. Загнув ее «собачьей ножкой», он вынул спички и закурил, пуская едкий корешковый дым.
В это время вышел Ван-фа-тин и, обратившись к китайцу, повелительно произнес: – Ступай!
Хунхуз быстро повернулся и присоединился к своим товарищам, игравшим в кости.
– Иван! Ты мне нужен! – сказал вождь, подойдя к русскому и смотря на него своими строгими глазами, ты пойдешь на концессию завтра утром и снесешь письмо, которое я тебе продиктую! Передашь его самой барыне Грабинской, но так, чтобы никто другой не видел. Затем осмотри помещение и сообрази, как можно выкрасть оттуда мальчика, сына ее, его зовут Юрочка. Когда будет надо, я тебе дам знать и ты унесешь его сюда на прииски и будешь при нем. Помести его в своей фанзе и помни, что головой отвечаешь за него. В случае погони и невозможности уйти заколи его. Понял? В помощь тебе дам трех моих молодцов. Если исполнишь все, что я сказал, получишь от меня пять соболей, самых лучших, если нет, лучше уходи из этих мест и не встречайся со мной: плохо будет. Ну, идем в палатку, садись и пиши, что я тебе буду говорить! – с этими словами оба вошли в палатку.
Внутренность ее соответствовала суровым условиям жизни хункузов во время походных движений. В заднем углу на земле сложены были медвежьи шкуры, это постель Ван-фа-тина, сбоку стоял низкий столик, на нем готовы были письменные принадлежности: почтовая бумага, кисточка и черная тушь в коробке из слоновой кости. Тут же у входа на другом столике стояла посуда: чашки, миски, палочки для еды, банки, ножи и другие принадлежности походной утвари.
Иван примостился у стола, покряхтел, высморкался на пол через руку, обмакнул камышевую кисточку в разведенную тушь и приготовился писать.
Ван-фа-тин сидел, поджав ноги, на медвежьей шкуре, курил длинную трубку с каменным наконечником и, подумав немного, стал медленно и внятно диктовать:
– «Ван-Фа-тин пишет Евгении Степановне. Вспомни, что я сказал тебе. Соглашайся, иначе худо тебе будет и жалеть будешь, но поздно. Даю тебе сроку три дня. Подумай.» – Вот и все! Уже написал? – проговорил китаец, поднимаясь с постели и беря написанную каракулями бумажку из рук Ивана.
– Теперь запечатай в пакет и спрячь к себе в шапку! – продолжал он, доставая из кожаной сумки конверт с красной полосой.
– Ответ, если будет, через три дня, принеси сюда! Я не уйду отсюда и ожидаю! – наставлял русского Ван-фа-тин, пронизывая его своими острыми глазами, – передай барыне, чтобы она сожгла письмо и не выдавала тебя, кначе я предам всю концессию огню и мечу! Ты на это время наймись рабочим и живи там! Понял? Ну ступай! Больше говорить не буду: ты умный, сам сообразишь всe!
Иван стоял все время, опустив свои маленькие подслеповатые глазки вниз, и слушал; когда вождь кончил, он хотел еще его о чем то спросить, но махнул рукой и, проговорив: «Ладно!», вышел из палатки.
Ван-фа-тин опять опустился на медвежью шкуру и, куря трубку, углубился в думу.
Фанза, где жил Иван, находилась в полуверсте от главного становища приисков, под скалистою сопкой; там она, врытая в землю почти до крыши, совершенно скрыта была в густых зарослях лозняка и шиповника. Войдя в низкую досчатую дверь, хозяин громко кашлянул, и с глиняных нар, покрытых старою дырявою цыновкой, соскочил китайченок; ему было не более двенадцати лет; бледное изможденное лицо, болезненная худоба маленького неразвитого тела и черные тени под большими грустными глазами свидетельствовали о том, что ребенок этот, – несчастное, забитое существо.
– Скорее, давай мне есть, да вскипяти чайник! – крикнул Иван, надевая заскорузлые, старые, кожаные бродни и грозно сверкая своими глазами.
– Все лежишь тут! Бездельничаешь! – продолжал он визгливым бабьим голосом, – вот погоди! Отдам я тебя старому черту Сун-ли-го! Он живо вывернет тебя наизнанку! Ну, скорее! Мне некогда разговаривать с тобой!
Мальчишка, называемый здесь китайцами Сяо и русскими Васькой, понукаемый руганью своего сурового