Читать интересную книгу Язык, онтология и реализм - Лолита Макеева

Хотя авторы реализма сущностей, структурного реализма и естественной онтологической установки стремятся найти некоторое «промежуточное» — между научным реализмом и инструментализмом — решение вопроса о том, обладают ли теоретические положения истинностным значением, они сохраняют верность онтологическому тезису научного реализма. Куда более радикальные разногласия имеют место между научными реалистами и теми философами, которые предложили заменить корреспондентное понятие истины некоторым его эпистемическим «суррогатом» — оправданной утверждаемостью, когерентностью, рациональной приемлемостью, эмпирической адекватностью, практической успешностью и т. п. Как правило, эти философы не считают себя реалистами и таковыми не являются. Исключение составляет Патнэм, попытавшийся сформулировать концепцию внутреннего реализма, в которой истина истолкована как идеальная рациональная приемлемость, и его последователи, предложившие иные варианты внутреннего реализма (Р. Туомела, Б. Эллис и др.). Патнэмом двигало желание создать теорию, которая, с одной стороны, сохраняла бы наши реалистические интуиции, а с другой, учитывала бы достигнутый в конце XX в. уровень философского осмысления ключевых проблем человеческого бытия и познания, однако, как мы видели в предыдущей главе, его вариант «неметафизического» реализма столкнулся с не менее серьезными проблемами, чем беспощадно критикуемый им метафизический реализм. Главная из этих проблем — релятивизм, защититься от которого Патнэм попытался с помощью введенного им понятия эпистемически идеальных условий, но это лишь внесло несогласованность в его теорию.

Итак, под напором яростных атак на корреспондентную теорию истины лагерь научных реалистов раскололся, и многие покинули его в поисках более адекватного понимания научного познания. Вместе с тем остались философы (М. Девитт, Д. Папино, Р. Миллер и др.), которые считают неприемлемым усовершенствование «реализма» путем отказа от понимания истины как соответствия реальности. Хотя у кого-то возникает желание обвинить их в «твердолобости» и «упрямом» нежелании признавать очевидную несостоятельность корреспондентной теории истины, нельзя не отметить стремления нынешних научных реалистов учесть «уроки» критики, отказавшись от упрощенных схем в трактовке истины и в объяснении ее роли в научном познании. Аргументы, выдвинутые против научного реализма в прежних баталиях, были подвергнуты скрупулезному анализу с тем, чтобы показать, что они не ведут к тем разрушительным для него выводам, которые из них обычно делают.

Так, чтобы защитить свою позицию от «пессимистической индукции» Лаудана, сегодняшние научные реалисты обращаются к истории науки (см., напр.: [Psillos, 1999]) в подтверждение того, что индуктивный базис, на который опирается этот аргумент, недостаточно велик и репрезентативен, чтобы подорвать веру в приблизительную истинность современных теорий. На конкретных примерах они показывают, что теоретические законы и каузальные механизмы, ответственные за успешность прошлых теорий, часто сохраняются в новых научных теориях. Ведь имеется немало теоретических объектов, каузальных механизмов и законов, постулируемых прошлыми теориями, — таких как атом, ген, кинетическая энергия, химическая связь, электромагнитное поле и т. п., — которые пережили ряд революций и сохранились в теориях и сегодня. Это означает, что эмпирическую успешность научной теории не следует воспринимать как нечто такое, что свидетельствует о приблизительной истинности всех без исключения положений, утверждаемых этой теорией. В составе любой эмпирически успешной теории есть как приблизительно истинные, так и ложные положения; когда теория отбрасывается, ее теоретические конституэнты не отвергаются en bloc (франц. — все вместе). Некоторые из них сохраняются в последующих теориях, и, как правило, ими оказываются те теоретические конституэнты, которые были ответственны за эмпирический успех прежних теорий. Это обстоятельство, считают научные реалисты, позволяет сохранить эпистемический оптимизм в отношении приблизительной истинности теперешних теорий.

Что касается тезиса недоопределенности теорий эмпирическими данными, то научные реалисты признают сегодня, что этот тезис указывает на важную особенность эпистемической ситуации, в которой осуществляется научная деятельность. Эта особенность состоит в том, что, как правило, существует определенный «зазор» между имеющейся совокупностью эмпирических данных и теорией (или гипотезой), разработанной для их объяснения. С одной стороны, в любой данный момент времени в распоряжении ученых находится конечная совокупность данных, которая не позволяет сделать достоверного и единственного вывода в пользу объясняющей эти данные гипотезы. С другой стороны, это означает, что могут существовать альтернативные теоретические построения для их объяснения. Вместе с тем без этой эпистемической особенности научная деятельность превратилась бы в рутинное предприятие, лишенное драматизма и не требующее напряженных интеллектуальных поисков, никогда не застрахованных от ошибок. Но критики научного реализма делают из тезиса недоопределенности теорий эмпирическими данными более радикальные выводы, поскольку истолковывают его, опираясь на слишком упрощенную модель выбора теории.

Во-первых, в этой модели неявно предполагается, что сравниваемые теории соотносятся с одной и той же совокупностью эмпирических данных, выраженных, стало быть, на некотором нейтральном языке наблюдения, и, более того, имеют одни и те же логические отношения (выведения и подтверждения) с эмпирическими предложениями. Именно на этом основании делается вывод о том, что эти теории одинаково хорошо подтверждаются указанными эмпирическими данными. Опираясь на новейшие исследования по теории подтверждения, научные реалисты демонстрируют неправомерность подобного вывода [143], а также отмечают, что факт теоретической нагруженности данных наблюдения свидетельствует о невозможности проведения четкого и контекстуально независимого различия между эмпирическим и неэмпирическим, на которое опирается тезис о недоопределенности теорий эмпирическими данными.

Во-вторых, критики научного реализма ставят под сомнение надежность абдуктивных выводов, или выводов к наилучшему объяснению, используемых при переходе от некоторой совокупности эмпирических данных к объясняющей их гипотезе. Эти выводы, подобно индукции, носят правдоподобный, или вероятностный, характер и являются «амплиативными», т. е. расширяющими наше знание. И хотя в отношении индукции критики реализма в науке сегодня уже не являются скептиками (они, в частности, признают, что индукция надежно работает применительно к наблюдаемым явлениям), абдуктивным выводам они отказывают в надежности на том основании, что эти выводы выходят за рамки наблюдаемого и постулируют ненаблюдаемые объекты и процессы, хотя это же в каком-то смысле делает и индукция. Тем самым изначально ставится под сомнение возможность теоретического знания в науке.

В-третьих, в тезисе о недоопределенности теорий эмпирическими данными предполагается, что единственным эпистемическим основанием для принятия научной теории является ее эмпирическая адекватность (подтверждаемость эмпирическими данными), тогда как другие соображения, которыми ученые руководствуются при выборе среди конкурирующих теорий (простота, полнота, отсутствие ad hoc средств, возможности объяснения, способность давать новые предсказания, согласованность теории с другими принятыми теориями и т. п.), не будучи связанными с подтверждением, получают статус «прагматических». Отстаивая более сложное и усовершенствованное понятие подтверждения, научные реалисты подчеркивают связь указанных соображений с процессом подтверждения теорий, благодаря которой их можно трактовать не как прагматические критерии, а как «симптомы» или «индикаторы» истинности теории. Учитывая это обстоятельство, эмпирическую эквивалентность теорий вовсе не следует воспринимать как свидетельство их эпистемической неразличимости [144].

Согласно научным реалистам, и теоретическая нагруженность научных фактов не может служить аргументом против возможности объективной эмпирической проверки теорий, поскольку при такой проверке теоретическая интерпретация результатов наблюдения и эксперимента, как правило, формируется на основе других теорий, отличных от проверяемой, а стало быть, эспериментальное начало в науке имеет определенную независимость [145].

Если перечисленные контраргументы научных реалистов призваны показать, что научные теории могут оцениваться как истинные или ложные, то остается еще вопрос о том, насколько правомерно трактовать истину как соответствие реальности. Идея соответствия, по мнению многих ее сторонников, перестает быть таинственной и непостижимой, когда мы рассматриваем понятие истины не изолированно, а в тесном взаимодействии с другими аспектами научной деятельности (механизмами подтверждения и опровержения, процедурами интерпретации, критериями выбора теории и т. п.). В этом случае идею соответствия вполне адекватно выражает теория истины Тарского, дополненная двумя допущениями: 1) если высказывание истинно, то существует нечто такое, благодаря чему оно истинно [146], и 2) то, что делает высказывание истинным, в конечном счете зависит от того, каким является мир, и не зависит (онтологически, но не причинно) от наших когнитивных возможностей и эпистемических критериев. По мнению научных реалистов, мы должны принять эти допущения об объективных условиях истинности наших высказываний, поскольку только такие условия могут каузально объяснить, почему успешные действия являются успешными [147].