Читать интересную книгу Пепел Клааса - Фрол Владимиров

— Какое ещё заседание? — бормочет Клаас. — Что за академия?

На столике возле постели он обнаруживает завтрак: кофе и бутерброды.

Закончив утренний туалет и подкрепившись, он отправляется в гостиную. «Зала», как называлась гостиная в записке, претерпела со вчерашнего вечера некоторые изменения: появились рояль и небольшая кафедра, пять треугольных столиков и кресла перед каждым из них. Но более всего удивляет Клааса вид его новых знакомых: Сергей Павлович, Джеймс, аль-Балазури и Осиртовский при фраке и бабочке восседают в креслах. Клаас ищет глазами Эльзу, но её нигде нет. Наконец, он оборачивается к двери и обнаруживает её за роялем (должно быть, она вошла вслед за ним) в чёрном вечернем платье: плечи обнажены, волосы перехвачены жемчужной нитью.

— Прошу Вас, Эдуард, — мягко приглашает Сергей Павлович, указывая на единственное пустующее кресло.

— Но я не при параде, — криво улыбается Клаас.

— Присаживайтесь, присаживайтесь. Пора начинать.

Эльза касается клавиш, и Клаас каким-то непостижимым образом мгновенно оказывается в кресле (через пару минут он объяснит себе, что был столь поражён новой обстановкой, что сел в кресло как бы в полузабытьи, не помня себя).

Закончив, Эльза встаёт из-за фортепиано и подходит к кафедре.

— Высокочтимые члены Академии, — её обворожительная улыбка озаряет гостиную, — я рада объявить заседание две тысячи шестого года открытым. Как Вы знаете, а новые члены и гости Академии имеют возможность узнать об этом сегодня, у нас нет строгой повестки дня, равно как и дискуссий. Вернее, все дискуссии состоялись вчера, сегодняшний же день посвящён осмыслению минувшей беседы и докладам. Вы можете брать слово, когда пожелаете, вернее, когда почувствуете интуитивное озарение. Вот, собственно, и всё. Если с Вашей стороны не будет каких-либо предложений или возражений, то можно начинать.

Все одобрительно молчат, Сергей Павлович покачивает головой. Эльза возвращается к роялю, садится, размышляет с минуту, будто прислушиваясь, и вдруг — неуловимая точно истина, окутанная вьюгами, омытая июльскими ливнями, тонкая, трепещущая как паутинка на ветру — является первая соната для фортепиано Рахманинова; она дурманит лесными ароматами, кружит степной позёмкой, ворожит птичьей трелью; среди шелеста листвы слышится перешёптывание юных звёзд, горизонт тревожат зарницы, и в глухом рокоте грома отзывается приближение судьбы и суда, нераздельных и неслиянных словно вина и спасение.

Последняя нота растворяется в благоговейной тишине. Осиртовский поднимается со своего места, в руке несколько убористо исписанных листков, и неловкой юношеской походкой идёт к кафедре. Лицо его выражает крайнее волнение, неуклюже прикрытое маской выспренной дерзости, что особо хорошо просматривается в игре мышц вокруг рта — если бы у профессора были усы, то они топорщились бы на старинный манер.

— Господа! — интонация Осиртовского также выдаёт напускное кинематографическое гусарство. — Господа, я хочу говорить сегодня на тему, которая занимает мои мысли более двадцати лет и которую я не могу обсуждать со своими коллегами по философско-историческому цеху, ибо речь пойдёт о философско-исторической теории. Не удивляйтесь господа. С профессиональными историками и философами невозможно говорить о новой философии истории, ибо почти все они больны фактофренией, которую почему-то считают подлинной наукой. Мои коллеги, господа, помешаны на собирании фактов. Они полагают, что чем более достоверных фактов им удастся «нарыть», тем более доказательными получатся их теории, как будто теории самозарождаются в скоплении фактов точно мыши в мусоре по известному средневековому заблуждению. Нет, теории не появляются от нагромождения фактов, они возникают от соприкосновения фактов с творческим началом мыслителя, его воображением, интуицией! Великие теории приводят факты в систему, сообщают им своё место и ценность, а не наоборот. Отказываясь от интуиции и фантазии, мои коллеги отвергают саму возможность построения философско-исторических теорий, они ограничиваются мелкими теорийками, объясняющими локальные исторические сюжетики, и считают этот филателизм наукой. Вы — другое дело. У Вас я надеюсь найти если не согласие, то уж во всяком случае понимание. Я благодарен судьбе за то, что она привела меня в Академию, то есть к Вам, господа.

Итак, мой доклад состоит из трех частей. Сначала я изложу свои соображения, или вернее, догадки относительно общей логики исторического процесса. Затем остановлюсь подробнее на сущности цивилизаций, поскольку именно изучение цивилизаций и перспектив возникновения единой общечеловеческой цивилизации, явились отправной точкой и целью моих философских изысканий. Наконец, я намечу концепцию русской истории и попробую спрогнозировать будущее России и особенно её возможную роль в становлении общечеловеческой цивилизации.

Как я только что сказал, главным моим интересом было исследование отдельных исторических цивилизаций, начиная с первичных — Древнеегипетской, Шумерской — и заканчивая современными, то есть Западной, Исламской, Дальневосточной. Меня интересовал, прежде всего вопрос: существуют ли цивилизации на самом деле, или же всё это химеры, порождённые, пусть и гениальной, но всё же фантазией Данилевского, Шпенглера, Тойнби и иже с ними. С одной стороны, сообщества, называемые цивилизациями или культурами (есть и другие обозначения, на которых мы не будем сейчас останавливаться) производили на меня устойчивое впечатление живых организмов, впечатление, которое не могли разрушить никакие доводы критиков. С другой стороны, возражения скептиков и рационалистов тоже невозможно было игнорировать, не пожертвовав интеллектуальной честностью, и в первую очередь нельзя было не замечать того очевидного факта, что списки цивилизаций, предлагаемые разными авторами не совпадают, то есть у этих организмов как бы нет чётких границ. Одни авторы разделяли Греческую и Римскую цивилизации, другие объединяли их. Одни считают Японию отдельной цивилизацией, другие — частью более крупной Дальневосточной цивилизации. А что уж говорить о нашей матушке России, которую относят то к Востоку, то к Западу, то провозглашают отдельной Евразийской цивилизацией.

Поиски компромисса между неоспоримой интуитивной достоверностью органического цивилизационного подхода к истории и вескими доводами против взгляда на историю как калейдоскоп цивилизаций-организмов привели меня к удивительному прозрению. Я вернулся к архаическому мировоззрению, в двух его основных идеях — идее всеорганизма и идее цикла.

Сначала о всеорганизме. По моему глубокому убеждению, вселенная есть ничто иное как единый организм, и соответственно, деление на живое и неживое является весьма условным. Вселенная суть организм организмов, она

представляет собой иерархию организмов различных уровней. Вселенский организм заключает в себе организмы галактик, те, в свою очередь, организмы планетарных систем, таких как наша солнечная система, далее следуют организмы планет, организм Земля поддерживает биосферу, то есть совокупность биологических организмов, некоторые из которых составляют биосоциальные организмы — цивилизации, народы, религии и другие органические сообщества, которые поддерживаются биопсихическими организмами, но и сами обусловливают существование этих организмов, то есть отдельных людей. Не исключено, что человек как биопсихический организм представляет собой платформу для существования нескольких психических организмов, которые мы, не вдаваясь в детали, обозначим термином «личность». По моему мнению, степень самостоятельности организмов различна. Одни являются более автономными, другие — менее, третьи утратили автономность и превратились в органы других организмов, четвертые, наоборот из органов развились в организмы и приобрели бо́льшую самостоятельность. Именно эта текучесть, наличие переходных и не вполне развитых форм, объясняет ту двойственность, с которой выступает перед нами история цивилизаций. Исследователь интуитивно чувствует своеобычное живое начало в каждой цивилизации, но переходные формы, изменяющиеся органы и организмы на периферии заставляют усомниться в самом существовании самобытного ядра. Так христианство или русское западничество как бы соединяют между собой Европу и Россию в единое целое, которое, однако, при ближайшем рассмотрении распадается всё же на два различных организма, пусть и обладающих некоторыми общими органами, уничтожение которых привело бы, если и не к смерти, то, во всяком случае, к серьёзной ущербности обеих культур.

Наряду с первым ключевым понятием моей системы, понятием организма, я ввожу ещё одну основополагающую идею, тоже возвращённую из арсенала архаических мировоззрений, отчасти реабилитированную Ницше в образе вечного возвращения. Это идея цикличности бытия. Именно цикличность, наряду с интуитивно ощущаемой и неразложимой на элементы целостной самобытностью цивилизаций, сообщает им характер организма. Всё органическое циклично, цикл есть жизненная программа организма, причем любого самостоятельного организма, начиная со вселенной и заканчивая клеткой. Наши далёкие предки ощущали цикличность мироздания, быть может, перенося на весь известный им мир почерпнутые из житейского опыта ритмы смены дня и ночи, времён года, рождения, созревания и увядания, что не суть важно. Ощущение цикла перешло в философские и религиозные учения и составляло их общий знаменатель — от античной легенды о золотом, серебряном, медном и железном веках до индийского учения о ю́гах — до тех пор, пока в лоне позднего иудаизма и зороастризма не совершилась интеллектуальная революция, разорвавшая цикл и спрямившая историческое время. Вероятнее всего, под влиянием зороастрийских представлений о борьбе божественных злого и доброго начал и окончательном торжестве последнего еврейские пророки распознали за историческим горизонтом вечное царствие Божие. Так появилась новая эсхатология, в соответствии с которой на смену всеобщей деградации приходит не очередной цикл, пусть и открывающийся новым золотым веком, но принципиально новый эон, качественно отличная и несменяемая эра Божественной полноты и гармонии. Вспомним хотя бы видение об истукане в ветхозаветной книге пророка Даниила, где рассказывается, как как после золотого, серебряного, медного, железного и железно-глиняного веков посредством небесного камня наступает эсхатологическое царство Божие. Августин переработал новую эсхатологию в учение о возрастающем через христианскую церковь царствии Божием в нынешнем мире. От августинова учения уже рукой подать до просвещенческой парадигмы всеобщего развития, которая в приложении к природе породила дарвиновскую концепцию биологической эволюции, а в приложении к истории — теорию общественного прогресса.