Читать интересную книгу Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

Освобожденный Тихомиров снова поплыл в толпе. Негодо­вание к преступлению, ужас от пролитой августейшей крови, сострадание к убиенному монарху—вот чем дышала она, и это скорбное дыхание Лев ощущал почти физически. Малейший проблеск сочувствия к злодеянию, да что там — просто равно­душие к общерусской беде, все это мгновенно и чутко схваты­валось людьми, толкало их к мести, к сиюминутной расправе. Но и расправа была другой—никого не терзали, не били в юшку распластанного на мостовой. Тигрыч видел, как мимо тащили к полиции всякого подозрительного, и во дворе Главного штаба сам собой образовался приемный пост, охраняемый доброволь­цами. Не было яростных криков, никто не давал волю чув­ствам — насколько они были глубоки и сильны.

«Народный порядок. Народная самоорганизация перед лицом несчастья. Вот ведь оно!» — выбрался Тигрыч на Не­вский проспект.

В понедельник все собрались в квартире у Вознесенского моста. Сидели молча, ждали Перовскую. Даже балагур Фро­ленко пришел без бутылки вина и, надсадно вздыхая, устро­ился на стуле у подоконника. Дверь отворилась. Соня вошла своими мягкими, неслышными шагами. Повернулась к дру­зьям измученным, неживым лицом, обессиленно качнулась; Тигрыч едва успел подхватить ее.

— Ну и покончили с ним! Все теперь, Левушка (как же давно не называла его так!), — с трудом перевела дыхание. — Бомбы бросили сперва Николай, потом Котик.

— А Емельянов-то, Емельянов! — расхохотался Кибаль­чич. — Представляете, забыл, что у него снаряд в портфеле: стал помогать усаживать раненного Царя в сани.

Улыбнулись кисло, вяло. Соня вдруг порывисто прижа­лась к Тихомирову и расплакалась, беззащитно, по-детски, у него на груди:

— Мне. Мне снились. желтые иммортели. в луже крови.

Однако к вечеру Соня вполне овладела собой. Ее и Веру

Фигнер уже захватила мысль о следующем покушении — на нового Государя. Хорошо бы взорвать мину под Малой Са­довой, если Александр III поедет по ней из Аничкова дворца: ведь сырная лавка пока не раскрыта, Богданович и Якимова на своих местах; пусть посидят хотя бы пару-тройку дней.

— Это риск. Мы ставим на карту жизнь Ани и Юры. — возразил Тихомиров. Его поддержали Исаев и Кибальчич.

— Да, риск, — побледнела Перовская. — Но Исполком имеет право на него!

— Во имя дела мы. — поддержала подругу Фигнер.

— Мы вправе бездумно рисковать жизнями товарищей? Чушь! — возмутился Тигрыч. — Разве нас не просил в заве­щании Дворник: беречь друг друга? Не сегодня завтра в ма­газин ворвется полиция и.

— Это трусость! — у Сони перехватило дыхание. — Если бы здесь был Желябов.

Все возмущенно зашумели. Перекрывая гул голосов, Лев крикнул:

— Богдановичу и Якимовой нужно уехать из Петербурга первым же поездом! А я.

— И ты хочешь уехать? — улыбнулась ледяной улыбкой Перовская.

— А я. Я нынче же напишу письмо. Письмо новому им­ператору Александру III. От имени Исполкома «Народной Воли».

— Конечно, конечно. Ты ж наша литературная сила.

Два письма были написаны этой мартовской ночью Царю.

Одно — идеологом подпольной революционной партии Львом Тихомировым, другое — обер-прокурором Святейшего Си­нода Константином Победоносцевым.

«Ваше Величество: один только и есть верный, прямой путь — встать на ноги и начать, не засыпая ни на минуту, борьбу.. — рвал пером черновики, мучительно подыскивал слова Победоносцев. — Весь народ ждет Вашего властного на это решения, а как только почует державную волю, все поднимется, все оживится, и в воздухе посвежеет. После­дняя история с подкопом приводит в ярость еще больше на­родное чувство. Не усмотрели, не открыли; ходили осматри­вать, не нашли ничего. Народ одно только и видит здесь — измену.. Простите мне мою правду. Не оставляйте Лорис- Меликова. Я не верю ему. Он фокусник и может еще играть в двойную игру. Если Вы отдадите себя в руки ему, он приведет Вас и Россию к погибели. Он умел только проводить либе­ральные проекты.»

Тревожные мысли проносились в голове бывшего царского воспитателя. Да, нигилизм развращает разум, убивает веру, рушит закон Божий. А если порушен закон Божий, то его ме­сто занимает закон человеческий — конституция. Был прото­иерей в храме, а скоро будет властвовать мирской законник — велеречивый адвокатишко. А там и парламент-говорильня, и вскоре не в церковь люди пойдут, а на биржи. И Государь ста­нет не перед Богом отвечать, а перед выборными представите­лями, депутатами земскими, стало быть, которым хочется иметь доступ к казенным финансам. Ясное дело: денежка, что за сладкий приз! Не зря же либералы жаждут «увенчать зда­ние» реформ конституционным образом правления.

Ах, что за беда — все эти реформы! И какой же важный, какой страшный момент: куда поведет Россию новый Царь? По безбожному ли западническому пути, сулящему соблазны и услаждение ненасытной плоти, или. Или остановимся, опа­мятуемся, чтобы остаться Святой Русью, бытием своим осу­ществляющей правду Божию на земле, Христов закон?

Но как трудно это, как трудно.

А в трех верстах от домашнего кабинета обер-прокурора тоже скрипело перо: Тигрыч, обжигаясь чаем, дописывал свое письмо; знаменитое письмо, которое войдет в историю под заголовком «Исполнительный Комитет Императору Алек­сандру III». Даже Карлу Марксу оно понравилось, и он ото­звался из-за границы: «Это действительно дельные люди, без мелодраматической позы, простые, деловые, героические. Петербургский исполнительный комитет, который действу­ет так энергично, выпускает манифесты, написанные в ис­ключительно «сдержанном тоне». Его манера очень далека от. ребячливых крикунов, проповедающих цареубийство как «теорию» и «панацею».

Выходит, ему, Тигрычу, все же что-то удалось сделать — найти верную интонацию даже в таком грозном манифес­те как требования «Народной Воли» к новому Царю. Он выбрал хорошее время: опустошенные, обессиленные кро­вавой удачей на Екатерининском канале, Перовская и ее помощники (сигналисты, техники, метальщики) почти не лезли в текст, и после вяловатого обсуждения письмо от­несли в летучую типографию. Один его экземпляр отпеча­тали на веленевой бумаге и по почте отправили лично Алек­сандру III.

Тигрыч писал то, во что верил тогда: силой подавить ради- кальское движение нельзя, ибо оно вызвано тяжелым поло­жением народа. И если ничего не изменится, то страну ожи­дает «кровавая перетасовка, судорожное революционное по­трясение».

Тут Перовская очнулась: не понравилось «судорожная». Считалось: революция — не болезнь, не судорога, а очище­ние, бодрое подталкивание слишком уж медленной истории. Но Тихомиров лишь отмахнулся, и Соня, вздохнув, ушла спать в соседнюю комнату.

Есть два выхода: либо революция, либо «добровольное об­ращение верховной власти к народу». «Народная Воля» со­ветует избрать второй путь. И тогда. Исполком прекратит свою деятельность, успокоенные террористы разойдутся для мирной работы на благо русского народа.

Тихомиров никогда еще не писал Царю. И от этого сердце стучало по-весеннему гулко и смело. Он чувствовал себя дрес­сировщиком, грозно входящим в клетку к саблезубым хищ­никам. Удар хлыста — уверенная фраза, требовательная ко­манда — и, готовые растерзать его обитатели клетки сидят как миленькие; будто и не знают, что перед ними — всего лишь слабый человек с глуховатым голосом и вращающи­мися глазами, состоящий из нежной тленной плоти.

«Итак, ваше величество (нарочно — с маленькой буквы), решайте. Перед вами два пути. От вас зависит выбор. Мы же затем можем только просить судьбу..» Хотел написать: мо­лить Бога, но остановился. Это уж слишком. Довольно и того, что он явился сюда с траурной повязкой на рукаве — по слу­чаю царской кончины. Пояснил: для конспирации.

«Дворник. Саша. Ты бы понял меня? Ты, великий мастер потаенных дел, партийных секретов. Или же успех конспи­рации, в конце концов, может завести в тупик? В тупик бес­сердечности, подлого обмана, измены? Ведь конспиратор должен быть виртуозом лжи, притворства, и не чувствовать при этом отвращения, укора совести.»

Трудный вопрос. И только ли для конспирации он надел повязку? А не вспомнил ли он, подходя утром к Вознесенс­кому мосту, старого учителя Рещикова, тихо заплакавшего после каракозовского покушения? И еще — странное лицо гимназиста Андрюши Желябова.

Впрочем, довольно.

«. просить судьбу, чтобы ваш разум и совесть подсказали вам решение, единственно сообразное с благом России.» (Так- то, ваше величество! «Ваше великое — не перелезешь», — вспомнилось халтуринское, злое).

Не удержался, прочитал концовку вслух. Кружковцы мол­чали — торжественно и бездумно. Кажется, он снова берет верх — над всеми их подкопами, гремучими студнями, под- сайдашными кинжалами, «медвежатниками», над сходками- встречами, гоньбой за предателями, знаками безопасности в штаб-квартирах, спорами, беготней от полиции, и именно эта беготня почему-то особенно мучила его: жертвенная борь­ба за народное счастье вдруг превращалась в мелкие стычки с охранкой.