Читать интересную книгу Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

Обстановку разрядил Фроленко, появившийся с бутыл­кой красного вина, колбасой и новой эпиграммой на Побе­доносцева:

Победоносцев — для Синода.

Обедоносцев — для Двора.

Бедоносцев — для народа.

И Доносцев — для царя.

Смеялись долго, громко, да так, что даже разбуженная Соня вышла к ним. И тоже улыбнулась. В последний раз.

Глава двадцать четвертая

Под аркой Гостиного двора остановилась, тяжело дыша, дама средних лет в темно-синем пальто с пелериной. Тихо­миров не сразу заметил ее; больше волновал красный кант на брюках усатого прохожего, одетого в штатское: филер? жан­дарм? Так спешил, что штаны поменять не успел. Куда спе­шил? За кем? Уж не за ним ли, Тигрычем?

В последние дни шпиономания вконец извела его. Повсю­ду мерещились агенты охранного отделения. Еще бы: второй метальщик Котик скончался от ран в тот же день в Коню­шенной больнице, но маленький Рысаков в шапчонке из выдры был жив и открывал следствию одного товарища за другим.

Ворвались в тайную явку на Тележной; здесь до последне­го патрона отстреливался Коля Саблин, а затем пустил себе пулю в голову. В квартире арестовали его любовницу Гесю Гельфман, как позже выяснилось, беременную на четвертом лунном месяце.

И, наконец, 10 марта взяли Соню.

Министр внутренних дел граф Лорис-Меликов незамед­лительно доложил Александру III: «.10 числа, в 5 часов по­полудни, на Невском проспекте, против памятника импе­ратрице Екатерине II, по указанию девицы Луизы Сундберг, задержана околоточным надзирателем 1-го участка На- рвской части Широковым женщина, проживающая по 1-й роте Измайловского полка с Андреем Желябовым. под име­нем вдовы Лидии Антоновой Войновой. Арестованная отка­залась назвать свое имя. При осмотре у нее отобраны раз­личные прокламации. По доставлении ее в с.-петербургс­кое губернское жандармское управление арестованная в 11 часов ночи созналась, что она Софья Львовна Перовская. Как известно из показания Гольденберга, личность эта, живя в Москве вместе с Гартманом, принимала деятельное учас­тие во взрыве 19 ноября 1879 года».

А вскоре в руки жандармов попали и остальные — Исаев, Ланганс, Фроленко, Якимова, Кибальчич, Лебедева. Из членов Исполкома на свободе оставалось лишь трое — Вера Фигнер, Маша Оловенникова и он, Тигрыч.

Лев понимал: это — разгром партии. Как нелепо, смешно зазвучало теперь его письмо к Царю: слова, пустые слова. Центр «Народной Воли» обескровлен, сил на борьбу не осталось.

Он осмотрелся: усатый господин в брюках с жандармс­ким кантом куда-то пропал. А женщина. Бледная, с испла- канным лицом, она все так же стояла в арке, неслышно ше­веля бескровными губами. Что-то знакомое было в ней. Гос­поди, да это же мать Перовской! Конечно, конечно, это она. Осунулась, постарела.

Первое желание — уйти, скрыться; ведь его тоже ищут и, наверное, фотокарточки идеолога «Народной Воли» есть у каждого филера.

— Варвара Сергеевна, — приблизился он, зашептал, по­нимая, что рискует головой. — Вам дурно? Я помогу... По­мните меня? (Только бы не вскрикнула, не назвала громко по имени!).

Мать Сони вздрогнула, повела измученными глазами; уто­нувший в себе взгляд остановился на его лице. Казалось, она пытается вспомнить, узнать.

— Лев? Левушка?! Тихомиров?! — стала сползать по стене; Тигрыч успел подхватить ее.

— Тс-с-с! Нельзя. Прошу вас! — озираясь, приложил он палец к губам. — Меня могут схватить.

— А Соню. Соню мою уже схватили. Вы понимаете? По­нимаете? Меня вызвали из Крыма.

На них стали обращать внимание. Лев почти силой отвел Варвару Сергеевну в кондитерскую Андреева на Невском, помещавшуюся в подвальном этаже. Они сели в маленькой задней комнате, как всегда полупустой, не догадываясь, что три недели назад здесь, за тем же столиком, над такими же пирожными сидела Соня и отдавала последние распоряже­ния юным бомбистам. Один только Котик спокойно съел принесенную порцию.

— Мне сказали. У Сони в этом ужасном доме. Предва­рительного заключения. Отобрали вещи: пальто, золотое кольцо, пенсне, запонки к рукавичкам, две монетки по 20 и 5 копеек. И еще — маленькую воротниковую вуаль. — гово­рила и говорила Перовская, пытаясь согреть неживые ладо­ни, обхватив ими стакан с горячим чаем. — Как вы думаете, Левушка, мне что-нибудь отдадут?

— Должно быть. Впрочем. — задохнулся от тоски Тигрыч.

— Знаю, знаю, вы любили Сонечку! И она тоже. — попы­талась улыбнуться Варвара Сергеевна. — После вас, Лев, останется ребенок. Вот если бы она родила девочку.. Но она создана для другого! И — ничего. Пусть заберут золото, коль­цо. И вернут маленькую. Да, совсем маленькую воротни­ковую вуальку. Ведь она пахнет Соней. Я пойду. Я попрошу мужа. Он действительный статский советник. Его знают при Дворе. Он должен пойти и попросить. вуальку..

У Варвары Сергеевны задрожал голос, она резко поднялась со стула; посуда зазвенела, молодой буфетчик повернул к ним сверкающую бриолином голову. Тихомиров с тревогой посмот­рел в окно: из подвала был виден лишь промельк ног спешащих прохожих. И в этой толчее он вдруг заметил все тот же красный шнурок на брюках: снова филер? Определенно за ним, опреде­ленно. Успел удержать Перовскую; она грузно села, закрыв лицо рукой в черной перчатке. Судорожными глотками Лев выпил чай, ощупал в кармане револьвер, зачем-то зажмурился. Когда открыл глаза, то никакого жандармского шнурка в окне не было. Показалось? Конечно, конечно. Вспорхнувшее к гор­лу сердце охотно приняло счастливую догадку.

— Я была у Сони. Мне дали свидание. — сквозь притор­но-тяжелый дух кондитерской пробился к нему голос Варва­ры Сергеевны.

— Что она? Как? — косясь на окно, спросил глухо.

— Мы почти не говорили. Сонечка просидела рядом, по­ложив голову мне на колени. Тихая, словно больное изму­ченное дитя. А жандармы. Они были тут же.

Нехорошо, тревожно дрогнула входная дверь — это Тиг­рыч сразу заметил. Будто кто-то (он уже понимал — кто) то открывал ее, то прикрывал, стараясь, должно быть, украд­кой рассмотреть, что делается в кондитерской.

— Какое у нее лицо, вы помните? С мягкими линиями. — не в силах была остановиться Варвара Сергеевна. — Разве можно подумать, что она сделается.

— Да. Разумеется, нет, — пробормотал Тихомиров.

— Но Соня жила по убеждениям. И я уважаю. Она умела любить страдающих людей. Понимаете? И могла бы стать народной учительницей или пусть фельдшером, — Перовс­кая неожиданно улыбнулась. — Она никогда не забывала составить для меня посылочку из сластей. И пастилы мали­новой непременно.

Тошнота подкатилась к горлу.

— Голубонькой меня называла. И все просила, все проси­ла: купи мне воротничок в тюрьму. Да только поуже, поуже! И рукой проводила по горлышку, по шее. Показывала, ка­кой надо. Потеснее, значит. Проведет ручкой по шее и блед­неет. Почему, Левушка, почему?

— Не знаю, простите. — выдавил Тигрыч, все зная напе­ред.

Дверь стала медленно открываться; и, прежде чем она рас­пахнулась, Лев успел нырнуть под стол, шепнул снизу:

— Скажите филерам: пошел в ватер клозет! Извините, про­шу.

Все так и вышло. Ринулись в уборную. Не мешкая, Тихо­миров вскочил и побежал к двери, унося на спине стол, с которого падали, разбивались стаканы и вазочки. У порога сбросил стол под ноги кинувшегося на перерез буфетчика; тот смешно подпрыгнул, свалился, даже на полу поправляя набриолиненную красоту.

— Левушка! Левушка! — кричала Варвара Сергеевна. — Прокурор Муравьев. Вы слышали о нем? Он будет главным обвинителем на суде. Это хорошо. В детстве они дружили с Соней. Она спасла его. А теперь. Он был влюблен, дарил цветы. Такие желтенькие.

— Иммортели! — рявкнул Тихомиров, ткнув в живот ство­лом «бульдога» перепуганного швейцара. — Открывай! Ну же! Застрелю.

Он ушел и на этот раз. Ушел сквозными подъездами, про­ходными дворами, по скользким камням набухших весен­ней сыростью переулков. Ушел, потому что назубок помнил тайные маршруты Михайлова, помнил схему друга, и друг этот из смрада Алексеевского равелина словно бы тянул и тянул, изнемогая, перед ним спасительную ариаднову нить.

Ночью его била дрожь. Губы вышептывали: «Иммортели, иммортели, вам они не надоели? Иммортели.» Хотелось в Орел — к Катюше, к дочке.

Иммортели. В переводе с французского: бессмертные. Как же приятно было Коленьке Муравьеву дарить лимонные, словно напоенные солнцем, букетики легких цветов милой голубоглазой девочке Соне! Тогда, в Пскове, жизнь казалась бесконечной.

Да, с французского. И ведь именно в Париже товарищ прокурора столичной судебной палаты Муравьев впервые серьезно задумался о смерти, о том, что светлое течение дней может враз оборваться. Слава Богу, рана от ножа злых апа­шей оказалась неопасной, он давно оправился, подлечился и теперь работал в Петербурге, как обычно, много.

И вдруг... «Вам доверено исполнять обязанности обвини­теля в Особом присутствии Правительствующего Сената по делу о злодеянии 1 марта 1881 года, жертвой коего стал в Бозе почивший император Александр II Николаевич. В случае успеха будете представлены к ордену Святой Анны I степе­ни. Получите место прокурора Санкт-петербургской судеб­ной палаты.»