Читать интересную книгу Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

Но Дворника не били. Навалились, скрутили прямо на полу. А когда подняли, к нему шагнул крутоплечий господин в добротно сшитом синем пальто; на широком простоватом лице блуждала прищуристая крестьянская улыбка.

— Рад, очень рад! — весело воскликнул господин. — И карета готова. Приглашаю. Э-э-э. Михайлов? Поливанов? Дворник? Петр Иванович? Безменов? Хозяин? Иван Васи­льевич? Сами-то не путаетесь? А я всего-то — Елисей Обу­хов. Давно вас ищем. — Отвернулся, крикнул подчинен­ным: — На Гороховую его. Стерегите.

Широкое лицо Обухова светилось довольством и особым служебным покоем, который является к добросовестному работнику, удачно завершившим важное дело. А дело было и вправду важным. Не каждый день выпадает прищучить та­кого козырного туза.

Обухову нравилось жить и действовать по инструкции полицейского отделения, недавно созданного для охраны общественной безопасности и порядка. Революционеры, ли­бералы шипели: охранка, охранка. Пускай себе. Елисей же знал одно: филер должен быть политически и нравственно благонадежен, не за страх, а за совесть бороться с людьми подозрительными и вредными, дабы сберечь от зложелате- лей-нигилистов устои русского порядка, защитить священ­ную жизнь Государя Императора. Монархическое чувство его было простым. Обухов любил Царя, как любил своего отца, и так же побаивался, как некогда побаивался входя­щего в избу родителя. Он помнил, как худо пришлось, когда отец помер: все тут же разладилось, скособочилась банька, крыша потекла, в огороде полезли лебеда с крапивой.

Порой он ловил себя на мысли, что вряд ли смог бы при встрече (а вдруг случилось бы!) прямо и смело смотреть в гла­за своему Государю. Странное чувство. Благоговейное. Но в глубине служивой души таился ответ, и Обухов понимал, что он, как всякий подданный, тоже не прав перед Царем, тоже виноват. Так в чем же, в чем? А не в том ли, думал Елисей, что Государь — Помазанник Божий и, стало быть, призван к осу­ществлению только ему внятных благих стремлений, наце-ленных на водворение правды. И всегда ли мы понимаем смысл этих стремлений? Всегда ли честно служим и живем с верой? Всегда ли смиренно несем свой житейский крест? Пусть и малый, по силам и умению данный.

А то, что правда была, в этом Обухов не сомневался. Осо­бая правда, русская.

Конечно, речь не о бомбистах-революционерах. С ними ясно. Они не в Бога веруют, а в республику, как у французов. (Подслушал у лихачей: «Режьпублику! Режь публику..» Вот и режут. Кинжалами. Рвут динамитом). Хотят, значит, чтобы не один — Господом призванный — отвечал за матушку Рос­сию, а много, парламент целый, так? И выходит — никто и ни за что. И ради этого проливается столько крови. Погубят все в бестолочи, в шуме. Всякий брындик наималейший за великана себя выставит. Эх, не зря говорили мужики в де­ревне: «Быть на сходке — согрешить». Согрешишь, коли не­право рассудишь, хитро смолчишь или побранишься с кем. А еще говорили: «Сходка голдовня, дым коромыслом, пар столбом, а ни тепла, ни сугреву».

Вот-вот: ни тепла, ни сугреву. Сходка — да тот же парла­мент ихний. Мертвое дело. А монархия — тут жизнь.

И еще был уверен Обухов: чем сильнее правила царская рука, чем больше было самодержавия, тем шире шагала Рос­сия, тем могущественнее становилась ее государственная поступь. (Почему-то, произнося «самодержавие», невольно хотелось вздохнуть глубоко, до сладкой боли в груди).

Возможно, сегодня, в это короткий ноябрьский день, Ели­сей все же осмелился бы прямо посмотреть в многозаботли­вые глаза Государя. Ведь он выследил и взял руководителя «Народной Воли», главаря преступного сообщества. И это совсем неплохо.

Жаль, что таких дней набиралось не так уж много. Но все же они были. И слава Богу.

Арест Дворника — как гром средь ясного неба. Тигрыч терзался больше других. Желябов с Перовской утешали его: все были против визита Михайлова к фотографу, но он нару­шил решение Исполкома.

Временами Льву казалось, что тут вмешалась какая-то незримая грозная сила, бросившая осторожного Сашу на­встречу опасности, на мгновение отнявшая разум и осмот­рительность, порушившая правила конспирации, подтолк­нувшая стального Хозяина к самоубийству. Да, это и похо­дило на самоубийство. Тигрыча потрясло: почему, ну почему же Дворник попался тотчас после истерики, после того, как прочел статью Каткова о чудесном спасении Царя и крик­нул мстительно, почти по-бабьи: «Вот теперь-то мы его и убь­ем! Выдумали: чудо.»

Но Тигрыча занимало и другое чудо. Катюша благополуч­но разрешилась от родов, и истерзанный, но счастливый отец смотрел теперь на свою первую дочку Наденьку, едва дыша от незнакомого прежде восторга.

— Поздравляю. Если с этим можно поздравлять, — рев­ниво усмехнулась Перовская. — Ты, Лев, и вправду усво­ил мудрость старика Флеровского: цель человечества — плодить жизнь на земле. Не переусердствуй. Впрочем, я думаю.

Не услышал, о чем она думает. Отвернулся. Как, навер­ное, не услышал, не уловил тревоги в голосе Дворника, про­щальной тоски в том выкрике, в последнем рукопожатии. Потому что на конспиративной квартире агукала дочка, по­тому что журнал «Дело» принял его первую легальную ста­тью «Неразрешенные вопросы» (взгляд на идейное наследие демократической публицистики 60-х годов), под которой он поставил подпись И.Кольцов. Напечатали, заплатили хоро­ший гонорар. Это было очень кстати. Нужно было подыски­вать жилье потеплее и посветлее, нанимать кухарку, корми­лицу для Надюши.

Читающая публика, критики сразу обратили внимание на новое имя в журнале. К тому же деньги — куда семье без них. И Тигрыч писал — днями, а чаще ночами. Катюша, оказав­шаяся не только деятельным членом фракции «Свобода или смерть», но и домовитой хозяйкой, аккуратно записала в сво­ей книжечке: из кассы «Дела» за год получено 1168 рублей 32 копейки. Приличная сумма.

Михайлов томился в крепостных казематах. Заперли Хо­зяина, и тут же все начало заваливаться и рассыпаться. Не­кому стало «немолчно лаять» на нарушителей конспирации, никто теперь не принуждал новых народовольцев учить на память схему сквозных дворов (305 в Питере, 278 в Москве), никто не заставлял носить очки, если плохо видишь, следить за знаками безопасности на подоконниках нелегальных квар­тир. Ценнейший агент Капелькин, глаза и уши «Народной Воли» в канцелярии охранки, оказался брошенным на про­извол судьбы.

Дворник берег тайну агента, как оберегают честь люби­мой женщины. Он и только он встречался с Капелькиным на самой «чистой» явке, в квартире Савки (Баранникова), на углу Ямской и Кузнечного переулка. Теперь же к агенту име­ли доступ разные люди; все спешили: охота на Царя продол- жалась, и всякая полицейская новость ценилась на вес зо­лота. В этой сумасшедшей гонке думать об осторожности было некогда.

Неразрешенные вопросы. И это не только название ста­тьи в «Деле». Действительно, вопросов становилось все боль­ше и больше. В генералы «Народной Воли» негромко, но уп­рямо пробивались Желябов, Перовская, ревниво погляды­вая на Тихомирова: признанный идеолог; и теперь, наверное, захочет верховодить в партии. Так бы и случилось, но ядро организации еще теснее сплотилось вокруг пагубной, исступ­ленной затеи — цареубийство. Из провинциальных боевых дружин вызвали 47 добровольцев, готовых погибнуть в деле. Тигрыч сопротивлялся, как мог. В последнее время он терпел террор, стараясь обуздать его, подчинить созидательным иде­ям, и главная из них — захват власти. Но влюбленная пара, Соня и Андрей, подлавливали его на каждом шагу.

— Хорошо, не по нраву тебе наша неопартизанская борь­ба, — рисуясь, откидывал со лба красивые волосы Желя­бов. — А где же твоя корреспонденция в «Рабочую газету»? Почему я должен редактировать один?

— Видишь ли. — отвечал Лев, но его возбужденно пере­бивала Перовская.

(Хотел напомнить про десяток статей, заметок, проклама­ций, написанных им для «Листка «Народной Воли» в после­дние месяцы. И за каждую — бессрочная карийская катор­га, а то и петля на крепостных полуконтргардах. Хотел, да не стал: что, оправдываться он будет? Он, Тигрыч).

— Видим мы, видим! — опять полыхал синий пламень в дав­но ставших чужими глазах Сони. — Шелгунов-то в своем жур­нальчике, в «Деле» своем для тебя не скупится. Не так ли?

— И что с того?

— Да то! — картинно замирал у стола Андрей. — То, что платит он тебе, любезный Тигрыч, по самому высокому та­рифу. И я даже знаю, сколько. Из расчета 65 рублей за редак­торский лист. — Желябовские губы скривились в обличи­тельную полуулыбку. — А известно ли тебе, что столько по­лучали в свои лучшие времена великие Чернышевский и Писарев? Конечно, к чему писать бесплатно? И жена у тебя.

Зря так сказал Желябов, ох, зря. Про то, что бесплатно на­доело — ложь, подлая ложь. Но это можно стерпеть. А вот зачем — про жену, про дочку, про семью его?

В глазах потемнело от гнева. Тигрыч вскочил, рванулся к насмешливому любовнику Перовской. Пальцы стиснулись в кулак, но его уже летящую для удара руку перехватил могу­чий Савка; сзади потянул за пиджак Кибальчич.