Таков был глас версальского общественного мнения; так падали в почву семена гражданской войны.
Жильбер послушал, о чем толкуют версальцы, и, уяснив их умонастроение, направился прямо во дворец, охраняемый многочисленными часовыми. От кого? Этого никто не знал.
Несмотря на всех этих часовых, Жильбер беспрепятственно пересек все дворы и дошел до самого дворца, не привлекши к себе ничьего внимания.
В приемной его остановил гвардеец личной охраны короля. Жильбер вытащил из кармана письмо г-на де Неккера и показал гвардейцу подпись. Гвардеец прочел ее. Он получил строжайший приказ, но, поскольку строжайшие приказы больше всех прочих нуждаются в уточнениях, гвардеец сказал Жильберу:
– Сударь, приказ недвусмысленно гласит, что я не должен никого пускать к королю, но очевидно, что случай с посланцем господина де Неккера не был предусмотрен в этом приказе, а вы, должно быть, прибыли к королю с важным известием; входите, я беру ответственность на себя.
Жильбер вошел.
Король проводил этот вечер не в своих покоях, но в зале Совета, где принимал депутацию Национальной гвардии, прибывшую просить его отозвать войска, сформировать буржуазную милицию и избрать своей резиденцией Париж.
Людовик холодно выслушал просителей и отвечал, что должен вначале разобраться в происходящем и обсудить предложения депутации с Королевским советом.
Депутаты ожидали его решения на галерее, следя сквозь матовые стекла дверей за гигантскими тенями королевских советников, чьи движения казались угрожающими.
Это фантасмагорическое зрелище наводило их на мысль, что ответ будет неблагоприятный.
Подозрения их оправдались: король коротко ответствовал, что назначит буржуазной милиции командиров, а войскам, стоящим на Марсовом поле, прикажет отступить.
Что до его присутствия в Париже, сказал он, то этой милости мятежный город сможет удостоиться лишь тогда, когда возвратится к полной покорности.
Депутаты молили, требовали, заклинали. Король отвечал, что сердце его разрывается от боли, однако ничего другого он обещать не может.
Удовлетворенный этим минутным торжеством, этой демонстрацией власти, которой он уже не обладал, Людовик XVI возвратился в свои покои.
Там его ждал Жильбер. Подле него стоял гвардеец личной охраны короля.
– В чем дело? – спросил король.
Гвардеец подошел к нему, и, покамест он объяснял Людовику XVI причины, побудившие его нарушить приказ, Жильбер, уже много лет не видевший короля, безмолвно и пристально глядел на человека, которого Господь поставил у кормила власти в тот самый момент, когда на Францию обрушились жесточайшие бури.
Короткое толстое тело, вялое и невидное; бесформенное и невыразительное лицо; тусклая юность, борющаяся с ранней старостью; могучая плоть, подавляющая посредственный ум, которому лишь память о знатнейшем происхождении сообщала некое подобие величия, – для физиогномиста, штудировавшего Лафатера, для магнетизера, читавшего в книге будущего вместе с Бальзамо, для философа, грезившего вместе с Жан-Жаком, наконец, для путешественника, перед взором которого прошли бесчисленные человеческие племена, все это значило: вырождение, оскудение, бессилие, гибель.
Поэтому Жильбер наблюдал это печальное зрелище с волнением, источником которого было не почтение, но мука.
Король приблизился к нему.
– Это вы, сударь, привезли мне письмо от господина Неккера?
– Да, ваше величество.
– Ax! – воскликнул король, словно прежде сомневался в правдивости слов гвардейца. – Скорей давайте его мне! Он произнес эти слова тоном утопающего, который кричит: «Тону! Помогите!»
Жильбер протянул королю письмо. Людовик схватил его и быстро пробежал глазами, а затем величаво приказал гвардейцу:
– Оставьте нас, господин де Варикур.
Гвардеец вышел.
Залу освещала одна-единственная лампа; казалось, король предпочитал полумрак, ибо не хотел, чтоб посторонние могли прочесть на лице монарха, выражавшем не столько озабоченность, сколько скуку, его тайные мысли.
– Сударь, – сказал он, устремив на Жильбера взгляд гораздо более пристальный и проницательный, чем тот ожидал, – верно ли, что вы автор столь поразивших меня записок?
– Да, ваше величество.
– Сколько вам лет?
– Тридцать два, ваше величество, но научные занятия и жизненные невзгоды старят. Считайте меня человеком преклонных лет.
– Отчего вы медлили прийти ко мне?
– Оттого, ваше величество, что я не имел никакой нужды высказывать вашему величеству лично те взгляды, какие мог более свободно и непринужденно высказать на бумаге.
Людовик XVI задумался.
– Других причин у вас не было? – спросил он подозрительно.
– Нет, ваше величество.
– Однако, если я не ошибаюсь, по некоторым признакам вы могли понять, что я отношусь к вам весьма благосклонно.
– Ваше величество имеет в виду то свидание, которое я имел дерзость назначить королю пять лет назад, попросив его в конце моей первой записки поставить в восемь часов вечера лампу перед окном, дабы я мог знать, что он прочел мое сочинение.
– Ну и…? – спросил король, очень довольный.
– Ив назначенный день и час лампа стояла на том самом месте, на каком я просил вас ее поставить.
– А после?
– После я видел, как чья-то рука трижды приподняла и опустила ее.
– А после?
– После я прочел в «Газете»: «Тот, кого лампа трижды позвала к себе, может явиться к тому, кто трижды поднимал лампуза наградой».
– Объявление было составлено именно в этих выражениях, – подтвердил король.
– Да, вот оно, – сказал Жильбер, доставая из кармана газету, где пять лет назад было напечатано только что пересказанное им объявление.
– Превосходно, просто превосходно, – сказал король, – я давно ждал вас, а встретились мы в то время, когда я уже потерял надежду вас увидеть. Добро пожаловать, вы явились, как хороший солдат, в разгар боя.
Затем, взглянув на Жильбера более внимательно, он продолжал:
– Знаете ли вы, сударь, что для короля это дело не совсем обычное – чтобы человек, которому предложено прийти за наградой, не поспешил предъявить на нее права?
Жильбер улыбнулся.
– Отвечайте-ка, отчего вы не пришли? – потребовал Людовик XVI.
– Оттого, что я не заслуживал никакой награды, ваше величество.
– Как это?
– Я француз, я люблю мою страну, ревную о ее благоденствии, полагаю свою судьбу неразрывно связанной с судьбой тридцати миллионов моих сограждан, поэтому, трудясь ради них, я трудился и ради себя. А эгоизм, ваше величество, награды не достоин.