что он чистого янтарного цвета, как воды моего ручья.
Грейс пришла еще два дня спустя, как и говорила. Я помню, что это была ясная ночь, в небе ярко светила луна. На этот раз Грейс плотно обмотала платком шею и подбородок, и только глаза сверкали из-под чепца.
Она не стала входить.
– Ты хорошо себя чувствуешь? – спросила я, потому что она выглядела очень странно с наполовину закрытым, как у разбойника, лицом.
– Да, – ее голос заглушался платком. – Ты сделала средство?
– Будет больно, – сказала я, отдавая ей склянку. – Будут спазмы, пойдет кровь. А с кровью выйдет зародыш. Ты скажешь Джону, что это выкидыш?
– Я сожгу останки. Джон не должен узнать, – сказала она. – Как быстро это действует?
– Думаю, в течение нескольких часов, – сказала я. – Но я не уверена.
– Спасибо. Я приму его завтра вечером, когда он будет в пивной. Сегодня он спит беспокойно, мне нужно поскорее вернуться.
Она повернулась, чтобы уйти.
– Ты… Ты дашь мне знать, что с тобой все в порядке? – спросила я. – Что это сработало?
– Я попытаюсь прийти через пару ночей, чтобы сообщить тебе.
Она быстро ушла, аккуратно открыв калитку, чтобы она не скрипнула, хотя никого не было на несколько миль вокруг.
Следующие дни и ночи я провела в полной растерянности. По вечерам я вздрагивала от малейших звуков, а потом лежала без сна, пока ночное небо не сменялось рассветом.
В среду пришла жена пекаря, Мэри Динсдейл: она порезала руку.
– Ты слышала последние новости? – спросила она, пока я смазывала ее рану медом.
У меня дрогнуло сердце. Я думала, что она расскажет мне, что Грейс умерла, но дело было просто в том, что овдовевший Мерривезер помолвлен и собирается жениться.
Следующей ночью ко мне постучались.
Это была Грейс. На этот раз ее лицо было открыто – она даже не надела чепец, и когда я подняла свечу, я вздрогнула. Кожа вокруг правого глаза опухла и воспалилась, нижняя губа была разбита. На подбородке осталось пятно крови, на воротнике – яркие брызги. На шее виднелись желтые пятна.
Я пропустила ее в дом, и она медленно опустилась за стол. Я поставила котелок с водой на огонь и принесла чистые тряпочки, чтобы промыть рану на губе и снять отек с глаза. Когда вода согрелась, я добавила в котелок молотую гвоздику и шалфей, чтобы сделать припарку. Когда все было готово, я опустилась рядом с Грейс на колени и как можно осторожнее приложила примочки к ранам.
– Грейс. Что случилось? – спросила я тихо.
– Я выпила средство вчера вечером, – сказала она, глядя в пол. – Сразу после того, как он отправился в пивную. Когда он уходит пить, он иногда возвращается рано и засыпает на кухне у огня. А иногда он остается в трактире сильно дольше, и когда приходит домой, он… не контролирует себя.
Было бы лучше, если бы он пришел домой пораньше и проспал бы до утра. Я бы была в спальне, а когда все закончилось, просто сожгла бы сорочку. У меня есть еще две, так что он может и не заметил бы. Главное было не испачкать кровью простыни.
Но он не возвращался. Совсем допоздна. Боль пришла почти сразу, и было гораздо больнее, чем я представляла. Ты должна была меня предупредить. Мне казалось, что ребенок цепляется внутри меня, словно борется с действием питья… столько боли из-за такого маленького комочка. Когда он вышел, там не было ничего похожего на ребенка или вообще на что-нибудь живое. Это был просто комок плоти, похожий на то, что продается в мясной лавке. – Грейс заплакала. – Я как раз собиралась бросить его в огонь, когда он вернулся. Я надеялась, что он слишком пьян, чтобы понять, на что он смотрит. Но нет. Я сказала ему, что потеряла ребенка – склянку я спрятала, – и он разозлился. Как я и думала. Он ударил меня, как видишь. Хотя, если сравнивать с предыдущими разами, он был почти милосерден.
Она снова рассмеялась сухим, каркающим смехом, хотя ее глаза были полны слез.
– Грейс, – сказала я. – Ты хочешь сказать, что он… он поступал с тобой еще грубее, чем сейчас?
– О, да, – сказала она. – После того, как я рожала – дважды, – но это были синие трупы вместо хорошенького резвого сыночка.
Я не могла вымолвить ни слова. Она подняла взгляд и увидела шок на моем лице.
– Когда я была беременна второй раз, я постаралась, чтобы никто этого не заметил, – сказала она. – Я потуже затягивала корсет, а когда живот вырос, старалась, чтобы меня не видел никто посторонний. На случай, если я снова рожу мертвого ребенка. Затем – после – доктор Смитсон поклялся, что никому не расскажет. Джон не хотел, чтобы кто-нибудь знал, что у его жены ядовитое чрево.
– Мне так жаль, Грейс. Как бы я хотела, чтобы ты пришла ко мне. Возможно, я смогла бы помочь.
Она снова засмеялась.
– Здесь ничем не поможешь, – сказала она. – Доктор Смитсон сказал, что не может найти причину. Но как по мне, Господь не допустит, чтобы живой ребенок появился на свет в результате такого отвратительного дела.
Она отвернулась к огню.
– Поэтому я пришла к тебе, – сказала она. – Я подумала, что если это случится снова, что если и этот ребенок родится мертвым, он может убить меня.
Я не знала, что сказать. Пока она смотрела на огонь, я смотрела на нее. Теперь, когда на ней не было чепца, я заметила, что ее огненные, как маки, волосы – какими они были в нашем детстве – потемнели до каштанового.
– Мне жаль ребенка, – тихо сказала Грейс. – Он был невинен. Я старалась не допустить укрепления семени. Всякий раз, после того, как он… после того, как он был во мне, я ждала, пока он уснет, а потом вымывала его семя прочь. Но этого оказалось недостаточно.
– Это не твоя вина, – сказала я. Я знала, что эти слова ничего не значат. Но я не знала, как ее утешить. Я никогда не была с мужчиной. Священник в нашей церкви сказал, что физический союз между мужем и женой – дело праведное и святое. Но в том, что описала Грейс, не было ничего святого.
– Я больше не хочу об этом говорить, – сказала она. – Я устала. Можно мне поспать у тебя?
– Конечно, – сказала я и взяла ее руку в свою. От моего прикосновения она вздрогнула, но, словно сдавшись, слабо сжала мою руку в ответ.
Мы свернулись на моем тюфяке клубочком, как котята.