Назначенный для действа час наступил вместе с далеким ударом колокола, за стенами покоя послышался нарастающий гомон, и вот в сопровождении внушительно топающей свиты празднично одетых мастеровых в левой двери покоя показалась Купава. Предугаданное явление ее отозвалось приветственным гулом и негодующим шиканьем. Однообразно улыбаясь присутствующим, Купава приметила и младенца – на столе, благожелательная улыбка изменила ей… Но напряженный миг длился недолго, городской голова Репех, отмеченный спущенной на пузо золотой цепью, вывел Купаву из неопределенности и указал стул. Усаживаясь, округлым движением рук она огладила бедра, поправила подол и посчитала нужным возобновить улыбку.
Такой же точно стул с черной обивкой ожидал по правую сторону от стола епископа Кура Тутмана. Купава окинула пустующее место ничего не выражающим взглядом.
Треволнения последних месяцев, как кажется, не помешали особенному, может быть, неповторимому расцвету епископской прачки. Оказавшись волею обстоятельств в средоточии общественных страстей, Купава неудержимо похорошела. Гладкое лицо, налитые плечи лоснились чудесным шелковистым блеском, которые свидетельствует о хорошем уходе и содержании; подбородок еще больше округлился – очаровательный, внушающий томление и негу подбородок, он вполне искупал недостатки чересчур широкого носика. Оленьи глаза Купавы, непроницаемые под чувственной поволокой, не озарялись мыслью и не меняли выражения, когда она обращала безмятежный взор к враждебно шикающей стороне покоя. И тогда, пристыженные этой пленительной безмятежностью, курники как будто терялись и волей-неволей стихали.
Роскошные свои волосы Купава закручивала высоким столбом, и трудно было бы ожидать от этой величественной женщины иного.
– Что там за девка в платке? – обронила вдруг Купава, глянув на Золотинку, словно бы девушка находилась за тридевять земель. – Это что за новости?
Ответа они так и не получили, самозванство Золотинки осталось без наказания, потому что вновь загромыхало на площади – все повернулись к дверям. С правого входа в ярко-синей долгополой рясе и круглой малиновой шапочке появился Кур Тутман. Прибытие епископа было покрыто восторженным ревом одних, негодующими возгласами других. Ссутулившись под тяжестью несносного шума, Кур Тутман в неисполнимой надежде улизнуть сунулся куда-то вбок, но, ловко направляемый доброхотами своего конца, нашел-таки уготовленное ему седалище. Сел и сразу же встал, вспомнив о пастырских обязанностях. Курники приняли благословение с истово обнаженными головами, законники язвительно улыбались, поглядывая друг на друга, и снимали шапки с тягучей, вызывающей медлительностью. Помедлив еще в некотором как бы забытьи, вращательным мановением пясти Кур благословил и Купаву – она загадочно ухмыльнулась, младенца, который, сообразив что-то свое, тихонечко захныкал, Золотинку – попутно с младенцем.
Однако и на этом Кур не кончил, замялся под воздействием разумной, в сущности, мысли в предвидении грядущих испытаний осенить епископской благодатью и самого себя. Но не сделал этого, а как-то беззвучно всхлипнул всем длинным лошадиным лицом. И опустился на стул.
Лицо у него было помятое, в рыхлых морщинах, что, однако, не скрывало костлявой его основы; глаза водянистые блеклого оттенка, и губы приоткрыты. Постоянно приоткрытые на измученном лице губы придавали епископу неуловимо изменчивое выражение, то страстное и остолбенелое в этой страстности, то какое-то потерянное и в растерянности своей сохраняющее омертвелый отпечаток страсти.
Однотонная синяя ряса епископа не носила на себе никаких следов падений, волочения и таски, хотя, кажется, что глаза присутствующих такие следы непроизвольно искали.
За епископом согласно заранее установленному порядку настала очередь волшебника. Он и прибыл – при сдержанном гомоне площади. Для первого своего появления Миха Лунь выбрал левую дверь, Кудай, чтобы уравновесить дурное для курников предзнаменование, появился в правой; за ним доставили обитый зеленым сафьяном сундучок и сразу за тем протиснулись среди напирающего люда Поплева с Тучкой, прихваченные, по видимости, где-то по дороге Кудаем или самим волшебником. Без посторонней помощи братья вряд ли бы сумели пробиться в земство даже притом, что стража, не выдержав натиска толпы, дала слабину: где-то на крыльце и ближе, в сенях, слышались вздорные крики и шум свалки.
Едва отметив взглядом Золотинку, Поплева заторопился перебраться на левую сторону покоя, а Тучка застрял тут же, у правого входа, ибо братья, как это ни прискорбно, придерживались противоположных воззрений на расколовший общественное мнение предмет – Купавиного младенца.
Тишина установилась, и приступили к присяге. Городской голова Репех, дородный мужчина с умными маленькими глазками на щекастом лице, поднес Родословец волшебнику и тот, принимая священную книгу, сбросил на пол подбитый мехом плащ; атласный серо-голубой наряд, в котором волшебник остался, едва сдерживал распирающие ткань телеса: толстые ляжки, икры, крепкое брюшко. В этом воинственном одеянии, и блеском, и определенностью очертаний напоминавшем железные латы, Миха выглядел неуязвимым поборником истины.
Благоговейно коснувшись губами серебряного оклада книги, он потупился и некоторое время оставался недвижим, строгий и сосредоточенный. Кур Тутман, взявши святыню, побледнел – это не прошло незамеченным для обоих концов. Купава облобызала Родословец с каким-то бесстыдным, возмутившим Золотинку сладострастием, зацеловала книгу до сердечного томления, а потом, распрямив увенчанную столбом волос голову, вызывающе огляделась.
Может статься, курники ожидали, что небесный гром поразит наглую девку непосредственно в миг святотатственной клятвы. Этого не произошло, и приходилось признать, что провидение имеет свои собственные, не всегда открытые разуму курников виды.
Некоему подобию грома, грянувшего из-под каменных сводов, не удивилась бы и Золотинка. Не стала бы она возражать против своевременной грозовой трепки устроенной небесами нарочно, чтобы поубавить кое-кому спеси. И выходит, сделалась Золотинка правоверной курницей.
Как и когда произошло это событие? Ведь сколько времени держалась Золотинка в стороне, избегая поспешных заключений, с недоумением взирала на раздирающие толпу страсти, может быть, ощущала себя выше страстей. И вот – теми ли путями, иными оказалась там же. Вот она, кажется, уверовала, почти уверовала, что, следуя закону высшего блага, Миха Лунь явит несомненное свидетельство в пользу епископа. Она сочувствовала Михе всей душой, соединяя воедино, в одном побуждении любовь к справедливости и – это естественно! – ожидание некой награды. Взволнованные чувства Золотинки подпирали с одной стороны близко маячивший Асакон, с другой все более укрепляющееся недоверие к одной увенчанной неприступным столбом волос особе.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});