– И что теперь?
Дед задумался.
– В лучшем случае мы его потеряем.
– А в худшем?
– В худшем? В худшем твой Творец объявит нам войну. А что же ты думал? В задницу он меня целовать будет? Ладно, идем проверим. Если я хоть что-то понимаю в жизни, то в подвале его уже нет.
– Можно задать вопрос?
– Валяй.
– Как вы выбрались из подвала, который был заперт снаружи?
– Понимаешь, малыш, я умею делать много такого, что для людей кажется невозможным. Я потратил на это подземелье семьдесят пять лет жизни и кое-чему научился. Меня ведь не зря считали колдуном. Хочешь, фокус покажу?
– Не надо.
– Все равно смотри.
Дед приставил к глазу большой и средний палец, а потом резко надавил, так, что пальцы вошли в глазницу. Потом вытащил сочащийся кровью глаз наружу; повернул в одну сторону, в другую, потом поставил на место, моргнул, поправляя что-то.
– И все нормально, работает, – сказал он. – Могу сделать тоже самое с твоим. Могу пальцами вынуть челюсть, снять скальп или даже черепную кость. Хочешь посмотреть на мой мозг?
– Не хочу.
– Ладно. Но я могу сделать это и с тобой, и ты не умрешь. Может быть, тебе будет больно, а может быть, и нет. Это я решаю. Понимаешь? Поэтому меня боятся. И правильно делают. Я ведь давно уже не человек, в смысле, намного больше, чем человек. За мной страшная сила. Ты тоже меня бойся, на всякий случай.
– На какой случай? – не понял Ложкин.
– На тот случай, если захочешь пойти против меня. Заметь, я сказал "захочешь пойти", а не "пойдешь", потому что пойти против меня я никому не позволяю. Это не угроза, это факт. Такой же, как два плюс два четыре. Что ты так напрягаешься, расслабься. Мы уже пришли.
Дед осторожно подошел к двери и коснулся замка. Замок щелкнул и открылся, безо всякого ключа. Дверь все еще оставалась закрытой. Дед положил замок на холодный гулкий бетон пола и прислушался. Ложкин стоял сзади и смотрел на его ухо. Ухо увеличивалось и вытягивалось; вот оно уже достигло размера блюдца и покачивалось на довольно тонком и хрупком с виду стебельке. Наконец, ухо присосалось к двери как большая присоска. Дед замер на несколько секунд, затем втянул ухо обратно.
– Кажется, там никого нет, – сказал он. – Он должен дышать, я бы услышал его дыхание. На всякий случай ты войди первым. Он не станет нападать на тебя, потому что ты здесь никто, я ему нужен, я. Но все равно, будь осторожен.
Когда Ложкин вошел, то увидел пустую комнату, в которой вчера оставил Творца. Задняя дверь была открыта настежь; несомненно, Творец ушел именно туда, в свой мир, в мир, враждебный нашему. Теперь у него столько глины, что он смог бы изготовить легионы солдат. Но он придумает что-нибудь похлеще, сомневаться не приходится.
На стенах комнаты осталась тонкая белая паутина, или может быть, грибница. Вошел дед и сразу же осмотрел все стены.
– Вот так он и ушел, – сказал дед.
– Как так?
– Он потратил свои два кило глины на создание этой паутины. Остальное я тебе пока не объясню. Ты слишком мало знаешь. Молись теперь, чтоб он ушел навсегда.
– Я не умею молиться, – сказал Ложкин.
– Так научись. А, черт с ним, будем веселиться. Все же сегодня мой второй день рождения. Это надо отметить. Например… Ты не представляешь, как давно у меня не было бабы. Я сейчас приглашу одну: молоденькая, мягкая.
– И с зыбкой грудью, – ляпнул Ложкин; дед посмотрел на него с недоумением.
– Да ничего подобного. Она, конечно, не идеал, бывают и лучше. Главное, что она меня любит. Это единственный человек, который меня просто любит. Просто меня и просто так, ни за что и ни за чем. Только ей я могу доверять. Ее Валей зовут. Я сделал ее женщиной, когда ей было всего тринадцать лет; тогда она меня ненавидела. Но я работал, и, наконец, она меня полюбила. У меня есть свои методы убеждения, кое-что я тебе покажу. Если я прикажу, она мне сапоги будет лизать, – как собака, с удовольствием. Но от этого не перестанет меня любить, вот в чем фокус. А ты все-таки сбегай за водкой, давно пора горло промочить. Она тоже водочку любит, Валюшка моя, Валя.
58. Валя…
Валя весело щебетала, ее глаза сияли искренним обожанием, когда она смотрела на деда. Она все время наклонялась то вперед, то назад, начинала жестикулировать и смеяться. Когда она наклонялась вперед и опиралась локтями о стол, то солнечный свет, отраженный от стены, освещал ее белую блузку сбоку, и та становилась прозрачна. Ложкин прекрасно мог видеть ее грудь, полную, с налитым соском; он видел эту грудь во всех деталях и не мог оторвать от нее глаз. Мужчина устроен так, что для него невозможно жить без женщины долго; с некоторого момента он начинает сходить с ума, и даже его творчество, если оно есть, становиться безумным. Ложкин смотрел на эту грудь, как загипнотизированный, и чувствовал, что стоит сейчас лишь поманить его пальчиком, и он согласится на все. Или почти на все. Это даже не любовь, любовью тут и не пахнет, это застывшее бешенство страсти. А между тем и его глаза и его пальцы все еще прекрасно помнили эту кожу, это тело, помнили каждую складку, каждый сантиметр. У них с Валей была всего одна ночь, но из тех ночей, о которых можно вспоминать до самой старости. Это было прекрасно. Это было совсем недавно, и словно в другой жизни – до того, как она попросила увезти ее из Еламово, а он отказался, до того, как они стали врагами. Ложкину казалось, что эта прекрасная загорелая грудь стала больше и полнее. Может быть, эту иллюзию создавала блузка, скрадывающая детали. Интересно, знают ли женщины, что, когда свет падает под определенным углом, они становятся совершенно прозрачны? Определенно знают.
Валя продолжала говорить, но, когда она клала локти на стол, ее пальцы начинали теребить завязки на блузке, – и от этого казалось, что она нервничает. Тем не менее, ее лицо лучилось спокойной искренней радостью. Ложкин не знал, чему верить: глазам или пальцам. Это начинало его злить. Он встал и вышел на кухню. Подошел к окну и оперся лбом на холодное стекло.
Через пару минут вошла она и поставила на стол грязные чашки.
– Ты изменился, – сказала она, – ведешь себя как ребенок и выглядишь, как нахохлившийся мальчишка.
– Ты тоже изменилась. Грудь стала больше.
– Это потому, что я беременна, – спокойно сказала она, взяла новые чашки и собралась уходить.
– Дед уверен, что ты его любишь, – сказал Ложкин. – Он доверяет тебе. Говорит, что ты обожаешь его, как собака. С радостью будешь лизать его туфли.
– Я потратила семь лет, чтобы заставить его поверить. И даже ты не сможешь это испортить. Если ты попробуешь что-то сказать, я объявлю ему, что ты ко мне приставал. Он скорее поверит мне, чем тебе.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});