— Да брось. — Юрий Семенович легко поднялся с покрывала, на котором они сидели возле мангала, и с удовольствием потянулся. — Успеем еще о деле, сколько раз тебе повторять… Завтра еще целый день будет. Отдыхай пока. Ты бабке Марье банки собираешься отдавать? В большом шкафу всяких банок — тонна. Много не тащи, надорвешься. Лучше гостинчик какой-нибудь захвати, апельсинов, киви, конфет пару коробок. Бутылку кагора, в баре хороший кагор стоит… Коньяк она не одобряет, сухое не понимает, а кагор иногда позволяет себе — церковное вино. Иди, пообщайся, раз уж она тебе так понравилась. Да и в пруду искупаться уже можно, при такой жаре вода небось до самого дна прогрелась. А я пока тут со своими делами разберусь. Мне еще кое-что почитать надо, посчитать, прикинуть… У меня тоже новая идея зреет.
Тамара поднялась вместе с ним, стояла в нерешительности. День получался какой-то не такой. Нет, день получался просто замечательный, сто лет у нее такого дня не выдавалось. Но все-таки она ожидала другого — работы она ожидала. Конечно, спасибо Юрию Семеновичу: он чуть ли не силой заставил ее отдохнуть, и она прекрасно отдыхает, уже отдохнула, а он, судя по всему, собирается работать, может быть, он и приехал сюда, чтобы в тишине и покое обдумать свою зреющую идею, а она только под ногами путается со своими уже созревшими идеями, вот он и прогоняет ее, чтобы не мешала, а она-то решила, что он хочет, чтобы она отдохнула… Тамара запуталась в собственных рассуждениях, потом решила плюнуть на них и забыть, потом смутно пожалела, что, кажется, выпила темного густого вина больше, чем следовало, потом вспомнила зеленых слоников и голубую складчатую Сузю и пошла в дом искать банки и собирать гостинчик бабке Марье.
У бабки Марьи уже были гости — две совершенно одинаковые девочки лет по восемнадцать, смуглые, черноволосые, черноглазые, высокие и тонкие — прямо Шемаханские царицы. Царицы стремительно носились по огороду, как ласточки у гнезда, слаженно растягивали огромные полосы полиэтиленовой пленки, крепили их над грядками, прикручивали проволокой к коротким колышкам. Бабка Марья озабоченно руководила.
— Гроза идет, — объяснила она Тамаре. — Ой, сильная гроза! Может, даже и град будет. Надо все укрыть. Это Вера с Надей, Наталькины девки. Ты в дом иди, погоди там. Мы быстро тут закончим, потом и пообедаем все.
— Может, я помогу? — предложила Тамара. — Обедать я не буду, спасибо… Я банки принесла, и так, пустяки всякие, Юрий Семенович просил передать.
— Спасибо ему скажи. — Бабка Марья тревожно смотрела в абсолютно безоблачное небо и хмурилась. — Не надо помогать, деточка, мы уже все укрыли. Там, за домом, Сашка еще вишенник кутает, да он один справится, ничего. Щас Митька должен приехать. Я вот думаю: успеет он до грозы, Митька-то? Ты бы тоже домой поспешила, вот что я тебе скажу. Ой, сильная гроза будет! Не поспеешь — так и останешься до ночи. Ты потом приходи, как закончится. Может, она быстро пройдет. А нет — так завтра. Завтра еще Лида с Катей приедут, а я пирогов напеку. А щас беги, а то посреди дороги застанет.
Тамара в возможность грозы не верила, но и оставаться у бабки Марьи ей было как-то неловко. Все свои съезжаются, все делом заняты, зачем она здесь, чужой человек? Она поставила пакеты с банками, апельсинами, конфетами и бутылкой кагора у крыльца, погладила голубые бархатные складки дремлющей в тени маньчжурского ореха Сузи и неторопливо побрела к озеру. Хорошо, что она надела купальник, все равно возвращаться на дачу незачем — Юрий Семенович своей зреющей идеей сейчас занят, ему тоже не до нее. Так что она вполне имеет право окунуться в прогревшую-ся до дна воду.
Вода была и вправду до самого дна теплая, и дно было теплое, и даже трава на берегу была теплой. Тамара немножко побарахталась в теплой воде, потом полежала на теплой траве, разнежилась, растаяла, даже задремывать стала, но вспомнила о своем деле, о своем любимом детище — и решила, что надо еще разок окунуться и идти домой. Пора уже и делом заняться. Она ведь для этого сюда и ехала. Перевернулась на спину, разлепила сонные глаза — и испугалась так, что даже сердце на миг остановилось: небо над ней было черно-фиолетовое, низкое, страшное, будто от горизонта до горизонта залитое плохо размешанной мутной краской, только на самом краешке, над дальним лесом, еще сияла голубая полоска, но и она быстро таяла, сужалась, темнела… И все вокруг темнело, будто поздним вечером, и вода в пруду стояла черная, и кувшинки куда-то делись — не было на черной воде ни одного желтого цветка! Тамара схватила рубаху, стала торопливо напяливать ее на еще влажный купальник, путаясь в рукавах и растерянно чертыхаясь, взялась за джинсы, но влезть в них не успела — черно-фиолетовое небо громыхнуло, блеснуло белым огнем, треснуло по швам, и из этих треснувших швов на землю обрушилась вся начинка этого неба — тонны ледяных горошин, в которых попадались и ледяные орехи, крупные и тяжелые. Она даже закричала от неожиданности и страха, ей показалось, что все эти тонны льда обрушились именно на нее. Закрывая голову кое-как сложенными джинсами и забыв о теннисках, Тамара кинулась к дому. Земля уже была под толстым слоем ледяных горошин, они рассыпались под ногами, скользили, бежать было совершенно невозможно, и она засеменила, раздвигая онемевшими ступнями сыпучий лед и нащупывая под ним землю. Но все равно поскользнулась на полдороге, упала, попыталась встать, но из треснувших небесных швов вывалились еще сто тонн льда, и все — на нее.
А потом на нее упало что-то теплое и мягкое, ее сильно дернули вверх за окоченевшие руки, и голос Юрия Семеновича прокричал над ухом, перекрывая треск черного неба и сухой грохот града:
— Не брыкайся! Держись за меня!
Он одним движением завернул ее в покрывало, бросил себе на плечо, как мешок с картошкой, и Тамара успела подумать, что если он упадет, то они оба здорово покалечатся — она висела у него на плече вниз головой, и руки у нее были буквально связаны быстро промокающим покрывалом. Но испугаться по-настоящему она не успела — вдруг оказалось, что они уже в доме, она сидит на диване, закутанная в огромную махровую простыню, держит в руке огромную горячую кружку, клацает зубами, а Юрий Семенович сует поленья в уже горящий камин, собирает с пола ее насквозь мокрые джинсы, рубаху и большое шерстяное покрывало, уносит все это куда-то, тут же возвращается, уже переодетый в сухое, и начинает неторопливо сервировать низкий журнальный столик возле камина.
— Что это было? — с трудом произнесла она, все еще дрожа и стуча зубами.
— Катаклизм, — объяснил он, как ей показалось, с явным удовольствием. — Счастье еще, что провода не оборвало. Ванна наливается, иди, оттай как следует. Там на двери я халат повесил, твои тапочки еще не скоро высохнут. Ты почему молоко не пьешь?