даровании конституции, и граф Санта-Роза (министр) даже осмелился поднести его королю!.. В то же время английский посланник Эберкромби[457] объявил, с своей стороны, через министра Сан-Марцано[458], что уступить требованиям либералов едва ли не единственное средство спасения для Карла-Альберта. И после двухнедельных колебаний, видя, что уже и в Тоскане, и в Неаполе дается конституция, король пьемонтский решился уступить и 8 февраля провозгласил основания конституции, а 4 марта был объявлен и самый статут…
Таким образом, ровно за месяц вперед граф Кавур умел предусмотреть политическую необходимость, которой уступил потом Карл-Альберт!.. И именно в это только время решился он принять участие в действии, доказывая тем свое превосходство пред сумасбродами, предъявляющими требования, которые исполняются разве только через двадцать – тридцать лет…
В 1848 году граф Кавур продолжал свое поприще в журнале и сделал первый дебют в парламенте, куда выбран был депутатом. Успехи его на этот раз были невелики. При начале войны, правда, он еще раз показал свою политическую проницательность, доходившую до совершенного совпадения с событиями: 23 марта он восторженно писал в «Risorgimento», что теперь необходима неотлагательная война с Австрией, а 24-го Карл-Альберт издал прокламацию – что идет помогать восставшим ломбардцам, и 26-го точно выступил в поход. Но затем граф Кавур разошелся несколько с общими желаниями, начавши (в противность знаменитому «Italia fara da se»[459]проповедовать необходимость чужеземной помощи. Тогда он не был, разумеется, приверженцем французского союза – во Франции была республика, и никто еще не предвидел Людовика Наполеона, – но тем решительнее настаивал Кавур на признании посредничества Англии, ручаясь за ее благонамеренность своим личным знакомством с ее министрами. Так писал он в журнале, так говорил и в парламенте, и речи его нередко заглушались шумом крайней левой и свистками в галереях. И в самом деле, в это время нужно было ободрять итальянцев и всеми силами возвышать их доверие к себе: только таким образом по крайней мере можно было приобрести популярность. Но граф Кавур гордился тем, что не дорожил популярностью, и смело толковал в это время: «Да где нам? Да что мы такое? Коли нам другие не помогут, так мы просто потерянные люди!» И события оправдали его слова. Правда, дело итальянцев в 1848–1849 годах было потеряно именно оттого, что народное движение в Верхней Италии было возбуждено хоть и довольно сильно, но все-таки недостаточно; но, как мы имели уже случай заметить, именно силы-то народного движения всегда и опасался Кавур. Считая силы итальянцев, он брал в расчет единственно регулярные силы правительства и армии, нимало не думая о народе. И ему, конечно, казалось тогда, что если б Италия повела до конца всё дело так, как начала его, то есть революционным путем, то она, точно, сама собою справилась бы с своими врагами; но такому торжеству народа он едва ли не предпочитал неаполитанскую и римскую реакцию и даже чуть ли не австрийское господство. Около этого времени он писал в «Risorgimento»: «Люди энергических мер, люди, пред которыми мы не более как умеренные, не новы в мире: каждая эпоха волнения имела своих, и история показывает, что они никогда не годились ни на что более, как на то, чтобы произвести роман или погубить важнейшие предприятия человечества. Чем больше пренебрегают они естественными путями, тем меньше успевают… И ежели нет прямой невозможности выполнения, то торжество всегда бывает мгновенно и призрачно. Толпа рукоплещет, но мудрый молчит; а события оправдывают проницательность мудрого… В самом деле, отчего погибло дело стольких революций, самых благородных и справедливых? От безумства революционных средств, от людей, которые хотели сделаться независимыми от общих законов и считали себя достаточно сильными для того, чтобы всё переделать в основании».
И в этих благоразумных расположениях Кавур возлагал свои надежды на правильный и мирный ход дел, на короля неаполитанского, тосканского великого герцога, Пия IX и Карла-Альберта, полагая, что они «приведут к счастливому концу свое славное и несравненное дело и оснуют на твердых и глубоких основах блистательнейшее здание новейших времен – свободу Италии».
И граф Кавур до того был искренен в своих надеждах и суждениях, что после известия о кустоцском поражении[460] записался было в волонтеры и не отправился в поход только потому, что перемирие помешало, а после перемирия все-таки писал и говорил в парламенте против возобновления войны, продолжая настаивать на посредничестве Англии. Продолжения войны, видите ли, требовала крайняя левая, и депутат Брофферио за речь о немедленном возобновлении военных действий удостоился в Турине самой шумной народной овации: Кавуру показалось тогда, что опять революция готова объять Италию, и он, несмотря на свой патриотизм, возобновил свою оппозицию против войны.
Впрочем, в это время Кавур, сидя на крайней правой и всеми силами поддерживая министерства – Бальбо, Казати и Пинелли[461], одно хуже и непопулярнее другого, – вообще заслужил себе нехорошую репутацию. О нем говорили, что «лорда Камилло можно сравнить только с кавалером Рельи[462], издателем «Пирата»[463]: один точно так же искусно и усердно защищает безмозглые министерства, как другой – безногих танцовщиц…» Это было писано в «Concordia»[464], журнале демократов. Но надо думать, что Кавур действительно уж очень пересолил в своем усердии к министерствам, потому что даже у Джоберти, человека довольно умеренного, находим мы против него следующую выходку: «Пинелли и его сотоварищи обязаны были продолжением своей несчастной агонии преимущественно Камилло Кавуру, который и речью и пером с невероятным задором работал, чтобы дать кредит людям, очевидно бездарнейшим…»[465]
Из-за чего тут хлопотал граф Кавур, решить трудно: правда, что тут были его друзья и бывшие сотрудники – граф Санта-Роза, кавалер Бонкомпаньи и др. Но, кажется, у графа было уж врожденное пристрастие к министерствам; в последнем парламенте он объявил, в ответ на интерпелляции Ламарморы, бывшего военного министра, против Фанти: «В восемь лет министерства г-на Ламарморы я всегда его поддерживал против всех интерпелляций; теперь считаю нужным сделать то же в отношении г. Фанти против г. Ламарморы; и если достопочтенный интерпеллянт не отступится от своих требований и будет одобрен палатою, то я дня не останусь в министерстве». И интерпелляции Ламарморы, как известно, не были одобрены палатою, при всей силе общего отвращения к Фанти.
Но в 1848 и 1849 годах граф Кавур не имел еще такой силы: оттого речи его почти постоянно сопровождались свистками. Кавур выдерживал и даже иногда прибегал к убогим общим местам, одно из которых было у нас особенно в ходу в прошлом году, по