Но в одном из залов Береславский все же предпочел остаться один.
Он уже смотрел на эту картину – так же внимательно и в одиночку – много лет назад, когда был в Иркутске на студенческой практике.
Девушка, совсем еще юная, но уже притягательно-нежная и женственная, была изображена почти в полной темноте, освещаемой лишь слабым огоньком свечи, которую она держала в руках.
И тогда, и сейчас ее взгляд остановил Ефима. Береславский смотрел на нее с той же нежностью, что и почти тридцать лет назад.
А потом подумал, что девочка совсем не изменилась. В отличие от него…
В общем, Птицын мог быть доволен. Искусство оказало-таки облагораживающее действие на рекламного профессора: из галереи тот вышел тихий, не пытался переспорить друзей по каждому затронутому вопросу и даже – о небо! – не потребовал второй завтрак перед дорогой к Байкалу.
На море – как-то неловко называть Байкал озером – поехали в автобусе: их машины снова отогнали на профилактический осмотр. На этот раз помощь путешественникам предложил большой гаишный начальник, и глупо было отказываться, тем более что устроители с самого начала предоставили им маленький, но вместительный корейский микроавтобус «Дэу».
Док, Береславский и Птицын сидели втроем на последнем, длинном сиденье. Ефим, как уже побывавший в этих местах, обращал внимание трудящихся на местные достопримечательности.
Таковыми, например, безусловно, были жарки – небольшие, но яркие оранжево-красные цветы, то изредка мелькавшие в траве, а то сплошным ковром выстилавшие придорожные поляны.
Следующим пунктом туристского интереса – уже недалеко от моря – была музейная деревня, очень похожая на ту, что Док и Береславский видели в Перми. Но строения здесь были совсем другие.
Сибариту Береславскому понравилась конструкция сибирского куреня – этакой комбинации дома, двора, сарая, амбара – короче, всего, что нужно было для безбедной жизни в XVII веке. Все это было прикрыто снизу деревянным полом, а сверху – деревянной же крышей.
Единственное, что напрягало профессора, – крошечные двери с высокими порогами, необходимая дань местному климату. Так что он ограничился лишь первым домиком музейной деревни, в отличие от Дока с Птицыным, которые скрупулезно исследовали ее всю.
Дожидаясь друзей, Ефим присел в тенечке, на резной деревянной – а какая еще может быть в музее деревянного зодчества? – лавочке. Расслабился, облокотился на удобную спинку и даже очки уже собирался снять, как вдруг боковым зрением разглядел идущего к нему мужчину.
Он машинально полез за пояс, но самурайского пистолета там не было.
Да и откуда ему было там взяться, если вчера, возвращаясь с ужина, Ефим позорно выронил оружие на пол, прямо под ноги гостиничному милиционеру.
Сержант аж онемел, услышав стук и увидев «тэтэшник».
– Это ваш? – спросил он командора пробега, которого совсем недавно торжественно встречал на улице.
– Нет, ваш, – ответил Береславский.
А что еще оставалось делать? И для убедительности положил на пушку три зеленые стодолларовые бумажки.
Сержант осмотрелся по сторонам – в пустом коридоре были только они.
– Больше ничего такого нет? – спросил он.
Милиционер все же был в некотором замешательстве, и поднимать скандал было явно неохота, и такие вопиющие моменты пропускать тоже вроде нельзя.
– Вот такое есть, – усилил давление Береславский и положил еще две бумажки. – А другого нет.
– Ладно, – вздохнул сержант, нагнулся, забрал с пола лежавшее и пошел к выходу.
«Все же удивительная у нас страна», – подумал тогда Береславский. В любой другой это разгильдяйство обошлось бы ему гораздо дороже, и не только в смысле денег.
Зато теперь он сидел безоружный перед лицом приближающегося возможного врага.
Профессор затаил дыхание, но предполагаемый злодей – крупный мужчина лет сорока, чем-то и впрямь похожий на Скрепова, – не сбавляя темпа и не делая каких-либо попыток завязать общение, просто прошел мимо.
Тревога оказалась ложной, но настроение все равно испортилось: Ефим ни на минуту не забывал о случившихся, а главное – предстоящих событиях.
– Чего такой кислый? – спросил его Птицын по дороге к автобусу. – Смотри, как все вокруг замечательно.
«Знал бы ты, какие у нас тут события разворачиваются», – подумал Береславский, однако вслух находящемуся «не при делах» Птицыну ничего не сказал.
Да и что тут скажешь?
К морю подъехали очень скоро. Но еще раньше почувствовали его холодное дыхание: если в Иркутске температура воздуха доходила до +30, то на побережье было всего +22. Ефим представил себе невероятно гигантскую чашу – самую крупную из подобных на планете, – всю заполненную ледяной даже летом водой.
Ее температуру он знал не по рассказам. Лично купался в восьмиградусной бодрящей байкальской водичке, чтоб показать потом фото своей московской девчонке – дело было на студенческой практике.
Снимала все это безобразие другая московская девчонка на камеру «Смена-8М» и черно-белую пленку Шосткинского химкомбината.
До сих пор Ефиму жалко, что какой-то из ключевых элементов этой тройственной комбинации – пленка, камера и девчонка-фотограф – дал тогда фатальную осечку. Не получилось Ефиму хвастаться крутым снимком, зря мочил в ледяной воде уже тогда имевшееся – и уже тогда изнеженное – пузо.
И кстати, до сих пор подозревал, что дело все-таки было в девчонке: она знала, в честь кого совершается данное геройство, и не симпатизировала объекту Ефимова вожделения.
«Женщины – страшные создания», – подумал было по этому поводу Береславский, но тут его взгляд упал на остановившийся рядом автобус, откуда сошла высокая и длинноногая, хотя уже и не очень юная женщина. Поэтому он завершил свою мысленную сентенцию чуть иначе: «Страшные, но симпатичные».
И еще успел подумать о двух вещах: что надо бы с этой приятной во всех отношениях дамой попытаться познакомиться. И что как забавно звучит: страшные – одно, а страшненькие – совсем другое.
Но успел только подумать. Сделать ничего не успел, потому что дальше сработали еще более сильные животные инстинкты.
От ближайшего мангала, которых здесь было во множестве, пахнуло дымком, а вместе с ним – восхитительным запахом свежепойманного и свежезакопченного омуля.
О, какой это был запах!
Ефим и десять лет назад скорее пошел бы на него, чем за прекрасной незнакомкой (и здесь он, кстати, не был одинок – половые инстинкты у мужиков всего-навсего третьи по силе после чувства жажды и голода).
А сейчас у него даже проблемы выбора не было.
Точнее, проблема выбора была. Но не между девушкой и копченым омулем, а между копчеными омулями, которые на этой площади были, несомненно, главным объектом почтительного внимания: и для глаз, и для носов, и для вкусовых рецепторов.