Читать интересную книгу Самодива - Красси Зуркова

Безлунная ночная история, посмотреть которую Сайлен заставил меня пообещать, оказалась Призраком оперы 1952 года, показанная под аккомпанемент органа этой часовни из восьми тысяч труб. Нечеткие титры появились на экране. Давно умершее высшее общество Парижа поднималось по огромной лестнице оперного дома, охваченные гламуром, мировыми сплетнями, жаждущие шанса быть увиденными, но глухие к предупреждениям об опасности, посланных созданием из катакомб. Призраком. Музыкальным гением, который влюбился в молодую оперную певицу и стал ее наставником – ее «вдохновителем музыки» – нацеленный сделать ее звездой, показывая ей, что музыка должна исходить от сердца, а не от разума.

Сцены мелькали. Я начала чувствовать себя удушающе, под наблюдением, будто скрытый взгляд из этого экрана был сосредоточен на мне. Ты должна знать истину, она освободит тебя. Слова возможно были где-то начертаны, в лабиринте окна трансепта. Какую именно истину я узнаю? Риз был моим фантомом? Моим «вдохновителем музыки»? Что через две недели, когда я буду играть на сцене Карнеги Холла, это будут и его звуки: его разум, его сердце, его музыка?

Я схватила пальто, соскользнула со скамьи, и побежала вдоль трансепта истины, прямо к выходу и к воздуху по другую сторону, в котором я так сильно нуждалась.

КАК И ВСЕ, КТО ИГРАЛ это произведение, я мчалась через Астурию, устраивая моим двум наставникам, как Риз назвал бы это, позерство. Громкий поток звука. Фламенко проигранное, как фуга Баха.

– Неплохо, совсем неплохо, – заулыбался Уайли со своего места. – Едва ли катастрофа, которую мне сказали ожидать.

Доннелли залилась румянцем, застигнутая врасплох.

– Ну я не заходила так далеко, Нейт. Но я рада видеть, что Теа вернулась в колею. Это было прелестно, дорогая!

– Спасибо. – Я вежливо улыбнулась. – Вот только не так я буду играть на концерте.

Волна шока прокатилась по комнате. Уайли среагировал первым:

– Тогда что это было? Разогревом?

– Нет. Просто демо, чтобы никто не переживал за мою технику. Но в пятницу я хочу, чтобы эта музыка звучала как я…

– Да?

Я вспомнила руки Риза на клавишах, каждая нотка была заряжена страстью.

– Я хочу играть Астурию, как она чувствуется.

– Ну вот, опять истерики. – Уайли выглядел еще более скептически, чем насчет Шопена.

– Хорошо, тогда. Покажи нам!

После того, как он подключил все свои связи ради меня, он ожидал шоу. И не просто обычного шоу. Проявление мастерства.

Я начала играть, но на этот раз лишь для Риза. Только мы вдвоем, в его коттедже, целующиеся под звуки гитары. Ничто не бывает безопасным в легендах. Или в музыке. Или в любое время, когда ты вот–вот влюбишься… Снова только мы вдвоем: снова в университете, одни на террасе. Свежее небо. Золотое ноябрьское утро. Я должна задать ему вопрос. Пригрозить ему. Разорвать. Я так и делаю. Он сомневается – совершенное, поразительное отсутствие звука. Пока печаль не врезается в меня, как октавный клапан бьет по обеим сторонам фортепиано…

Прозвучали аплодисменты. Браслеты зазвенели на запястье женщины.

Мужчина усмехнулся.

Все были довольны.

ДЕНЬ БЛАГОДАРЕНИЯ ОКАЗАЛСЯ важным событием: даже люди, которых я едва знала, приглашали меня на ужин.

– Мы очень рады видеть тебя у нас, дорогая! – Доннелли улыбнулась, призывая меня попробовать индейку, которую они с мужем пекли целый день. У них был теплый, простенький дом с остриженными деревьями на переднем фасаде и ее любимым травяным садом сзади. – Теа из Болгарии, – объявила она другим гостям. – Это ее первый День Благодарения.

Четырнадцать пар глаз повернулось ко мне за столом, полные любопытства, желая узнать, что я думала о Дне Индейки, и какой он в сравнении с празднованиями в моей стране. Я рассказывала истории о еде, празднествах и народных традициях. Но настоящее сравнение я оставила при себе. Первый праздник в Америке оказался также первым, что я проводила вдали от семьи. Каждый запах свежеприготовленной еды, каждый взрыв смеха или звон бокалов вызвали во мне желание оказаться дома. Невозможно было описать каково это чувствовать себя желанной, окруженной столькими замечательными людьми, и все равно такой одинокой. И когда гость сказал тост («всем тем, за чью любовь мы всегда будем благодарны»), я была тронута чуть ли не до слез из–за тоски по родителям.

Когда пиршество закончилось, я совершила долгую прогулку обратно, но пустой кампус только все усугубил. Концерт был менее чем через двадцать четыре часа. Я содрогалась от страха. Самой ужасной была моя неразумная нужда практиковаться – весь вечер, на всякий случай – будто еще несколько часов имели значение.

Не утруждайся садиться за фортепиано, если ты не готова страдать, – предупреждал меня Риз. Музыка, песня, танец – все кровоточит, если оно родом из Андалузии.

Я провела последние две недели, стараясь не думать о нем. Но теперь из мазохистских побуждений «кровоточить» до онемения, я вернулась обратно в комнату и отыскала под грудой книг Цыганские Баллады. Я снова хотела почувствовать ритмы фламенко. Натиск его поцелуя. Его голос. Его прикосновение. И ощущение его рядом с собой в том коттедже – в мои самые счастливые дни с тех пор, как я приехала в Принстон. Или возможно во всей моей жизни.

Баллады занимали только половину книги. Остальное было ранней коллекцией: Песни, написанные вскоре после того, как Лорка забросил фортепиано. Они начинались с богатства цвета, смеси школьного двора и цирка. Там были карусель, наездники, арлекины, единороги и группа детей, наблюдающих, как желтое дерево превращается в птиц, пока закат трепетал над крышами и краснел, словно яблоко. После них, в серии андалузских песен, девушка из Севильи выбрала ветер вместо поклонника, который блуждал по пахнущим тмином улицам без ключа от ее сердца.

Затем я увидела смятую страницу, единственный испорченный лист в книге, волнистый, словно был смочен водой. Не от слез, а большого плеска. И по всей ней – знакомый почерк. Маленькие розарии красных чернил, повисшие на длинных под наклоном витках:

Кто еще бы полюбил тебя так, как я

если ты изменила мое сердце?

Строки повторялись бесконечно, сверху, снизу и по диагонали вокруг напечатанного текста, стирая все границы. Книги проходят через многие руки, люди всякое пишут, сказал Риз на Мартас–Виньярд, когда я увидела тот же самый почерк в другой книге. И все же это была не обычная писанина. Неистовая рука, которая оставляла их, должно быть принадлежала Эстлину. Не Ризу – его почерк я уже видела – но кого-то еще из этой семьи. Кого-то, кто был отчаянно, навязчиво влюблен.