…Поют «Свете тихий», торжественно входит в собор сам царь-игумен. Вместе с ним входит страшная тишина – если раньше сквозь пение можно было расслышать чей-то вдох, кашель или шепоток, то теперь, закрыв глаза, можно подумать, что в соборе остались лишь певчие. Даша совсем исчезает в тени колонны, отворачивается, зная, что не выдержит взгляда в его лицо. Тогда она что-нибудь сделает – закричит, забьется в припадке, обратит на себя внимание и пропадет совсем. Она беглая, она опальная, она безродная гулящая побродяжка с позорным бременем во чреве… Что сделают с ней? Даше снова вспоминается материнский завет – ничего не иметь, ничего не желать. Может, только так и можно прожить, может нужно стать нищей, у которой отнять уже нечего, которой позавидовать уже некому? Ее бьет нервная дрожь, она прикрывает глаза и стискивает зубы, борясь с тошнотой. Может, не искать денег… Может, забыть про сундук… Но она уже не одна, она – мать. Преступная мать ненавистного, никому не нужного ребенка! Эта мысль жжет ее, терзает, и Даша, не слыша себя, громко, страдальчески стонет, стискивая руки на груди, под изорвавшимся мокрым платком. Ее стон так глубок, так сердечно-горестен, что на молодую нищенку оборачиваются. Арина перестает подпевать царским певчим, а сам царь, остро сощурившись, смотрит на тень, отбрасываемую колонной, силясь кого-то в ней разглядеть. Даша ничего не замечает, никого не видит. Она падает на колени, приникает горящим лбом к витому камню колонны и так стоит всю службу. Опоминается она лишь тогда, когда собор пустеет. Даша опять одна – попутчики покинули ее, разбрелись кто куда, по богатым опричным дворам и соборным папертям. Ей нужно бы пойти к своему бывшему дому, взглянуть, кому он достался, не осталось ли там кого знакомых, придумать, как туда попасть. Вернее всего – так и остаться под личиной нищенки. Даша уже приучилась просить, и ей даже подают щедрее, чем другим. Людей трогает беззащитное, растерянное выражение ее полудетского лица, робкий жест, которым она протягивает руку за подаянием. И, принимая стертые гроши и куски хлеба, Даша каждый раз сжимается от ужаса при мысли, что в ней могут опознать дочь казначея Фуникова – одного из самых богатых людей в Москве.
– Девка, девка! – Кто-то крепко хватает ее за плечо, Даша вскрикивает, как подстреленная, и чуть не лишается чувств. Но это не опричная стража, это Арина-блаженненькая стоит над ней, бесстыдно распустив громадный живот под бурой от грязи полотняной сорочкой. Вместо пояска на сорочке – тяжелая железная цепь, которая позванивает при каждом движении женщины. Эта цепь знаменита среди богатых боярынь и купчих, «мающихся неплодством». Происхождение ее загадочно, но действенность неоспорима. Стоит Арине обвить этой цепью стан любой женщины – та обязательно забеременеет. Однако Арина капризна и своевольна, как все юродивые, и помогает далеко не всем. В иной дом идет по первому зову, держит себя кротко, приветливо, а в другом богатом тереме порога не переступит, а то еще хуже – забросит на крышу дохлую кошку, зажмет нос, как от вони, и опрометью кинется бежать, громыхая цепью. Тогда горе просившей – это верный знак, что потомства у нее не будет. Деньги, которые Арина требует и получает за обвивание цепью, тоже расходуются сообразно ее прихотям. То она закатывает для нищей братии роскошные пирушки – прямо на базарной площади, на голой земле. Сама Арина не ест, не пьет, не садится, а только ходит вокруг гостей и потчует. Иной раз поднесет угощение и прохожему – и тот счастлив безмерно. Яства из Арининых рук благоговейно съедаются, поделенные между всеми его домочадцами, и такая семья чувствует себя надолго защищенной от всех хворей и напастей. То Арина жертвует деньги на храм – и никогда не пожертвует на бедный, всегда на богатый. Как-то ее спросили, отчего она так поступает, и юродивая ответила, что на бедные храмы пусть жертвуют те, кто богаче ее, а богатой обители и ее нищей лепты довольно. Но самый знаменитый ее поступок связан с царем. Как-то в полдень, когда царь обедал со своими ближними опричниками, Арина появилась у дворцового крыльца с узелком в руках и потребовала, чтобы царь вышел. Иван, оставив трапезу, не замедлил появиться на крыльце и сам пригласил юродивую за свой стол. Однако Арина наотрез отказалась и, развернув узелок, протянула царю разложенные на тряпице куски сухого хлеба, вареной говядины с прилипшими к ним медными деньгами, остатки рыбного пирога и кислого сыра – всю свою добычу. «Слыхала я, что тебя в твоих золотых палатах голодом держат, так вот, батюшка, поешь! – она с низким поклоном поднесла дары побледневшему от волнения царю Ивану. – Все-то ты голоден, батюшка, все-то ты страждешь, кормилец! Хлебушко-от спрячь, притомишься – дак пожуешь, а прочее ешь при мне. А то твои присные уворуют, опять будешь голодом сидеть!» Рассказывали, что царь действительно прилюдно съел все поднесенные дары, как потребовала Арина, а медные деньги и сухой хлеб велел зашить в особую ладанку и носил ее у пояса, рядом с кинжалом. Юродивые не часто баловали царя такими знаками внимания, и поступок Арины чрезвычайно умилил и растрогал царя. «Божья душа, ей ведомо, как я терзаюсь! – сказал он как-то, вспоминая Арину. – Я как голодный гость на пиру, и разве среди всех нищих не самый сирый и убогий – я, их царь?» С тех пор он относился к Арине не иначе как с чисто сыновней почтительностью, а та к нему – с материнской нежностью и жалостью. Могущество юродивой было так велико, что ее начали остерегаться, хотя та ни разу не воспользовалась своим неограниченным влиянием на царя.
Вот какая женщина стоит рядом с Дашей, смотрящей на нее с выражением тупого и почтительного испуга. Даша слышала о знаменитой александровской юродивой от попутчиков, которые, подвыпив, отпустили немало сальных шуток по поводу ее вечного живота, а один, вовсе отчаянный, осмелился сказать, что Арина, может, вовсе не юродивая, а просто хитрая, как сам сатана, распутная баба, сумевшая отвести глаза самому царю, и втайне скопившая большие богатства.
На лице Арины в самом деле блуждает хитренькая улыбочка, но всякий, кто взглянул бы в ее огромные, почти белые, с крохотными зрачками глаза, сказал бы, что эта женщина не в себе. Улыбка и глаза живут на одном лице как будто врозь, не зная друг о друге, и это сильно кого-то напоминает Даше. Она вглядывается и снова вскрикивает, на миг увидев сквозь опухшее лицо юродивой бледный лик царя Ивана во время расправы.
– Девка, почто не плачешь? Девка, тебе плакать пора! – Арина снова трясет ее за плечо, рука у юродивой сильная и жесткая. – Что сидишь? Что не идешь?
– Куда? – Даша встает с колен, с трудом удерживаясь на затекших ногах.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});