Читать интересную книгу Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк

— Внедрить? — Голос у посетителя звучит так, словно он ошарашен, в него прокрадывается нотка тревоги. — Кого именно?

— Вы очень хорошо его знаете. Он умен, находчив, прекрасно владеет искусством перевоплощения, а самое главное, — тут Вич ухмыляется, — он — сама осмотрительность. Мой секретарь. Антонио Серон.

Услышав это имя, посетитель поначалу словно бы утрачивает дар речи. Лицо его выражает недоверие, которое затем сменяется пониманием, он улыбается от уха до уха, а когда заговаривает, то с восхищением в голосе.

— Дон Херонимо, да вы просто рождены для подобного рода дел!

Девушка по ту сторону двери совершенно неподвижна и не издает ни звука. Ее госпожа, однако же, уже через минуту-другую начинает тяжело дышать и неуклюже ерзать. Ей нехорошо.

Когда во время Пасхи искупанная Фьяметта переходит через ручей Марана по пешеходному мостику возле церкви Греческой школы, предпочитая его испарения той вони, что царит на шумливых набережных между Тибром и Авентином, и прокладывает себе путь меж руинами замка Савелли, направляясь на мессу в церковь Санта-Сабина, она несет с собой маленькую подушечку. Очень уж там хороши фрески со святыми в круглых нишах, а на других фресках невероятно подробно выписаны святые города. Разноцветный мрамор у верхних окон обычно заставляет полюбоваться собою минуту-другую, да и мозаики над дверью и на гробнице Заморы тоже отнимают какое-то время, но важнее всего, конечно же, пол. Пол этот нельзя назвать ни красивым, ни тщательно обработанным, и по воздействию, производимому на ее колени, он ничем не отличался от того, на котором она находится сейчас. Если есть подушечка, Фьяметта способна направить свои мысли на страдания Спасителя, на его боль — или даже пытаться следить за чтением апостольских посланий. А вот без подушечки… Дело в том, что пол церкви Санта-Сабина выложен такими же грубыми, безжалостными плитами, что и ее коридор. Едва ли не через мгновение после того, как Фьяметта заняла позицию на этом жестоком полу, колени у нее начали болеть.

Сначала она стоит на обоих коленях, водрузив ягодицы на пятки и вытягивая шею, чтобы заглядывать в щель. Менее чем через минуту ноги ее сводит судорога. Она слегка меняет позу, переносит вес с одного колена на другое, сперва размеренно, затем все чаще, пока оба ее колена не приходят на этих ненавистных плитах в равно плачевное состояние. В конце концов она просто припадает к полу, так что весь ее вес сосредоточивается на четырех точках, своды стоп растягиваются, а колени выворачиваются при попытке прижаться лицом к двери… Безнадежно. Она слишком жирна, чтобы быть шпионкой. Сдавшись, она усаживается на задницу, подпирая себя руками, — так ничего не увидеть, но можно хотя бы слышать.

А вот девчонка совсем не шевелится, у нее не дергается ни единая мышца. За дверью своим чередом продолжается мужской разговор. Какой-то зверь, находящийся невесть где. Какие-то переговоры, тоже невесть где проходящие. Собеседники явно не доверяют друг другу по-настоящему. Фьяметта вытягивает ноги, лениво улавливая подтекст разговора. Ей все безразлично, она шевелит пальцами ног, пытаясь их размять. А вот девчонка по-прежнему неподвижна. Но потом вдруг происходит какой-то сдвиг, неожиданная перемена, и Фьяметта чуть было не предпринимает попытку вскарабкаться на ноги, уверенная, что мужчины что-то услышали, увидели, почувствовали…

Эусебия по-прежнему не издает ни звука и почти невидима. Посол описывает зверя, или читает какое-то письмо, или еще что-то. Но девчонка совершенно зачарована, ее вниманием пронизан весь воздух, а острие его протыкает дверь. Это вызвано тем, о чем они там говорили. Ее возбуждение физически ощутимо, и как только мужчины его не замечают?

— …питается травой, соломой и вареным рисом. Могу себе представить, как разочарован был губернатор Индий! — произносит Вич.

А ведь она знает, думает Фьяметта, пожирая глазами девчонку, знает, о чем таком они сейчас толкуют. Зверь, губернатор, Индии… Что именно из всего этого так ее наэлектризовало? Мужчины все говорят, свеча горит слабее, или свет ее становится краснее, и теперь щели в двери подобны догорающим углям. Эусебия снова становится неразличимой — силуэт отсутствия. «Что же такое ты знаешь?» — думает Фьяметта. Девчонка, словно в ответ, поднимается на ноги. Голоса за дверью на какое-то время замолкают. А, вот теперь они прощаются.

Фьяметте с огромным трудом удается встать. Вдвоем они торопливо идут обратно по коридору, молча поднимаются по лестнице. Перед дверью в главную залу она поворачивается к своей служанке, щиплет ее за руку и шипит ей в ухо:

— Чтоб это было в последний раз, поняла? В последний! — Она тычет пальцем в направлении прихожей. — Чем это, по-твоему, ты занимаешься?

Фьяметта ждет, чтобы девка понурила голову, выказывая обычное раболепие, и осталась безмолвной. Вместо этого Эусебия смотрит ей прямо в глаза, а когда заговаривает, то совершенно не следит за своим голосом.

— Я думала о той стране, откуда я родом, — говорит она своей госпоже. — Вспоминала огромную реку, которая ее разделяет, и леса, что растут вдоль ее берегов. Вспоминала о тамошней деревне, в которую меня забрал брат моего отца, и видела мальчика, удившего рыбу из озерца неподалеку.

Для женщины, схватившей ее за руку, эти слова ничего не означают. Фьяметту заставляет умолкнуть один лишь звук ее голоса, в котором нет ни сожаления, ни грусти, ни извинительных ноток. Ничего из ожидаемого. Сами того не ведая, двое мужчин заронили в душу ее служанки какую-то искру. Она смотрит в лицо девушки, пытаясь разглядеть, что за ним скрывается, но варварские метки, исполосовавшие щеки Эусебии, подобны маске, а ее пассивность совершенно непроницаема. Снизу доносится звук отодвигаемых стульев. Эусебия поворачивается, и Фьяметта наблюдает за тем, как девушка продолжает подниматься по лестнице. Сама она все стоит на месте и вновь начинает двигаться в сторону спальни лишь тогда, когда слышит, как открывается дверь буфетной, как две пары ног шагают по коридору. Простыня прилипла к ее телу, влажная от пота. Слышно, как отодвигается задвижка, как открывается и закрывается дверь. Со двора доносится громкий стук копыт, он внезапно обрывается, когда лошадь сворачивает за угол, на улицу. Затем — осторожные шаги поднимающегося по лестнице Вича. Он такой заботливый, думает она, притворяясь спящей. Добрый — когда открывается дверь. Теплый — когда он ныряет в постель. Затем — ряд сдержанных, обманных поцелуев в ямочку между шеей и затылком. Фьяметта издает смутное «м-м-м-м-м», словно бы видит его во сне.

— Ин-ди-я-а, — бормочет он с долей насмешки и перегибается, чтобы поцеловать ее грудь. Она перекатывается на спину, распростирается, готовая к его ласкам, призывая их, исполненная желания. — Где король, — он захватывает ее сосок большим и указательным пальцами, — живет в вулкане…

Другая ее грудь лениво шлепается на бок, присоединяясь к первой и частично погребая ее под собой.

— Ara! Аф-ри-ка-а!

Он усердно сосет второй сосок, затем принимается вылизывать основание груди.

— Он ушел? — спрашивает она, зевая и подаваясь к нему.

Вич не отвечает. Его язык смещается все ниже, вкручивается ей в пупок, он слегка ее покусывает, движется дальше. Она в удивлении приподнимает голову, чтобы глянуть вниз, — раньше он никогда такого не делал. Вич осторожно раздвигает ей нижние губы, запускает внутрь язык — на разведку. Он импровизирует, так не похожий на того, каким был всего несколько месяцев назад. Она роняет голову на подушку. Его вес смещается к изножью постели. Полная предвкушений, она глубоко вздыхает, и ее рука, что ерошит ему волосы, сжимается. Она чувствует дыхание Вича на всем своем женском естестве, его голова зависает в распадке между ее бедер.

— Ри-им, — чуть слышно произносит он, когда она толкает его голову вниз.

Нынешняя ночь в Ри-име выдалась влажной. Вода смешивается с воздухом (или наоборот); и внутри домов, и вовне они вступают в неразборчивые связи в ложбинах и колдобинах, из которых складываются очертания города. В напоенных влагой складках Велабрума и в мокрых изгибах Субурры густые испарения и водяная взвесь порождают брызги, локальные ливни, недолговечные, но крутые дождевые шквалы. В город громоздко вплывают густые, насыщенные пылью туманы. Ри-им роняет слезы, исходит потом, выделяет секреции и распускает слюни. Губы то сжимаются, то раскрываются, языки то высовываются, то прячутся. Caput Mundi[38] превращается в голову гидры и сходит с ума от жажды, эти взаимообмены между ртами обозначают краткосрочные союзы, пересечения, сделки в коммерции, которую город ведет с самим собой, новую и текучую топографию. Его существа ищут друг друга в пропитанных влагою спальнях и на пропахших плесенью чердаках, в дверных проемах и у стен неосвещенных переулков; они трутся друг о друга, находят друг друга на ощупь… Рты наполняются слюной, глотки давятся желудочным соком, они ополаскиваются этими жидкостями, проглатывают их, задыхаются и похрюкивают… Вич на piano nobile[39], запутавшийся в измазанных его семенем и пропитанных пóтом обеих простынях, стал голодной рыбой, которая насыщается отмокшей в воде гнилью своей любовницы. Укрывшись под причалом в Трастевере, некий корсиканский бандит долбит и долбит распухшие миндалины своей милашки. Где-то еще капитан баржи облизывает пухлые щечки своей «римской сердцеедки» (так он ее называет) точно так же, как он делал это с венецианской, генуэзской и неаполитанской «сердцеедками». Жена престарелого банкира покусывает гладкую верхнюю губу своего пажа, какая-то шлюха задирает тем временем юбку. Посреди побрякивающих уздечек и мундштуков седельщик прижимает свой смеющийся рот к смеющемуся рту дочери своего компаньона. Чахоточный сапожник заходится кашлем в разгар поцелуя и отхаркивает изрядную порцию серой мокроты в горло своей горячо любимой супруги. Это частность: они любят друг друга и сидят без денег. И совершенно неважно, что шлюхе ничего не заплатят, равно как и пажу; что три собаки на рыбном рынке, ублажающие самих себя фелляцией, вдохновляют помощника пекаря, который позже попытается сделать то же самое в Понте и обнаружит, что не может дотянуться. «Ну же, гнись», — командует он сам себе… А на расстоянии какого-нибудь броска камня, на верхнем этаже Альберго дель Орсо, у выходящего на восток окна неподвижно стоит бывший чиновник курии: с бронзовым телом, он, мускулистый и обнаженный, словно античный бог, вглядывается в плавающую перед глазами тьму, в то время как трое малолетних фаворитов вылизывают его снизу доверху, дожидаясь восхода солнца и семяизвержения. До рассвета еще часы и часы.