Читать интересную книгу Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк

Вокруг теперь раздается дикий рев.

Наступает черед Йорга приумолкнуть. Кто они такие, на самом-то деле?

— Они явились к нам как бродяги и головорезы, — начинает он; по лицу Серры расползается ухмылка. — И все же они стали нашим спасением, пускай и невольно, поскольку нашей церкви угрожали… некие опасности. Наше положение на Узедоме было весьма ненадежным. Так что нам необходимо обратиться с прошением к его святейшеству. А поскольку мы ничего не знали ни о Риме, ни о том, как до него добраться, эти люди помогали нам в наших странствиях — в странствиях, которые завершились только сегодня.

— Так они проводники! — торжествующе вскрикивает Ceppa. — Проводники, а не клирики! Проводники — они люди мирские, ни к каким приходам не относящиеся…

— Проводники, да. А еще, при случае, защитники…

— Это тоже дело мирское!

— …и фуражиры, и повара, и часовые…

— Все — мирское! Мирское! Мирское!

— …обычно, когда мы останавливались на ночлег, они усаживались неподалеку от нашего бивака, и тогда их роль была, по сути, распорядительной, касаясь в основном входа и выхода… — (Ухмылка Серры внезапно исчезает. Он хмурится, начиная догадываться, что именно за этим последует.) — Таким образом, в данном их качестве, я должен назвать их…

— Нет! — тщетно пытается перебить его Ceppa.

— …привратниками. Которые, как я полагаю, обыкновенно считаются клириками.

Смятение, охватившего Серру, говорит о том, что достигнуто нечто важное.

— Все равно бейте их! — кричит Колонна.

И это его «все равно» помогает определить, что именно произошло. Обращение Серры к решениям Ваннского собора, с целью санкционировать призыв Колонны, сталкивается, что достаточно предсказуемо, с апелляцией Йорга к двадцать восьмому апостольскому канону.

— Даже Господь не судит за одно и то же дважды, — добавляет он, ссылаясь на пророка Наума, и, чтобы прибавить своим словам больше веса, продолжает цитировать «At si clerici» Александра III.

— Это было полностью отменено Иннокентием Третьим, — возражает Ceppa, у которого все еще кружится голова из-за неудачи с «привратниками». — В декреталии «Novimus», полагаю. И, по-моему, Пий Первый постановил, что непокорные клирики могут быть преданы мирским судам. Да, я уверен, curiae tradantur[35], так звучит эта фраза…

— Suo episcopo inobedens. В том и только в том случае, если они ослушаются своего епископа. Так звучит эта фраза, — парирует Йорг. — И даже тогда только cum consensu episcopi sui, то есть только с согласия своего епископа — это в соответствии с Фабианом, — а значит, при условии sede vacante, как мы установили, означенного епископа, за его отсутствием, представляю я, только я и могу дать свое согласие. А я его не даю.

— Конечно не даешь, — спокойно отвечает Ceppa. — А зачем тебе вообще его давать? Ведь, поскольку ты незнаком с декретом Иннокентия Третьего, как могло бы быть одобрено подобное деяние? С другой стороны, если бы ты был с ним знаком…

— К делу, иерей! — гаркает Колонна, теряя терпение.

— А дело в том, что мой монашествующий приятель действительно имеет право отправлять в таких случаях правосудие — и он обязан это сделать. Причем немедленно, смею добавить. И тогда эти подонки будут в ваших руках. Saecula potestati tradantur, что я истолковываю как «они должны быть переданы мирскому суду». Ха! — Ceppa покачивается то к Колонне, то к Йоргу, и челюсть у него ходит ходуном. — Считайте, что они ваши, мой господин.

Колонна, смягчаясь, кивает. Кивает и Вителли. Жена его ухмыляется. Йорг тоже ухмыляется, хотя и осторожно.

— Saecula potestati tradantur? Так вы сказали? Иннокентий Третий? Дайте-ка подумать… Мы ведь установили, что они не умеют читать, не так ли?

— Не начинай все сначала, монах.

— Конечно, конечно. Теперь насчет этого декрета Иннокентия. Кажется, я помню его из «Tertia Compilatio»[36]. Это ведь седьмой канон собрания? Десятый раздел этого канона?

Ceppa теряет дар речи.

— Я так и думал. Кардинал, этот декрет, несомненно, позволяет передавать клириков мирскому суду, но только за подделку папских писем. А поскольку они не умеют читать, представляется маловероятным, чтобы они умели писать, а уж тем более — подделывать слова его святейшества…

— Бессмысленное пустословие! — кричит Колонна. — Я сделаю с ними все, что пожелаю! — Он поднимает свою палку и ударяет двоих ближайших из своих людей. — За дело! — Он продолжает размахивать палкой. — За дело!

Поощряемые таким образом солдаты сбрасывают с себя усталость и принимаются за «дело». Вскоре галерея вновь оглашается проклятиями, стонами и тягостными вздохами. Вителли наблюдает за всем этим совершенно бесстрастно. Рядом с ним корчится его жена, ахая при ударах, наносимых солдатами, и подстрекая их к большему усердию. Поодаль от нее стоит дон Диего — он не произносит ни слова, а лицо его ничего не выражает.

— Отпустите их! — Эти слова, совершенно неожиданные, раздаются из уст кардинала.

— Здесь я хозяин, — осаживает его Колонна.

— Монах доказал свою правоту. Вам следует отпустить их.

Ceppa как-то преобразился — теперь в нем больше от облачения, нежели от человека. Взгляд у него остекленел, и ведет он себя так, словно им кто-то или что-то управляет извне.

— Они принадлежат церкви. Нанесете удар им — стало быть, нанесете удар по всему христианству! — Голос у него тоже стал другим — бесплотным, исполненным новой властности; Колонна смотрит на него, сначала изумленный, а потом пораженный таким предательством. — Не я здесь распоряжаюсь, господин Колонна, — неумолимо продолжает Ceppa, — но сама церковь, каждый камень, каждый святой, каждый Папа. Вы ни единым пальцем не смеете касаться ни ее слуг, ни ее помазанников. Ни единым пальцем, слышите! Ни единым!

Колонна, раскачиваясь в своем кресле, бормочет себе под нос:

— Будь проклята эта церковь, и вы будьте прокляты, каждый из вас!

— Отец! — восклицает Виттория, пробравшаяся сквозь давку на галерее, через безмолвную ныне толпу зрителей, и теперь стоящая перед ним с видом обвинителя, разъяренная, красная от гнева. — Отец, как ты мог!

Жена Вителли холодно ее разглядывает, а люди Колонны смотрят на своего хозяина.

На галерее не раздается ни звука. Во всей церкви сделалось тише, народу все меньше, люди по одному, по двое тянутся к выходу. Запричастная молитва всегда довольно утомительна. Несколько человек сидят возле стены. Плиты пола загажены всякими обрывками и осколками, капустными листьями, куриными перьями, молоком и кровью. Собака исчезла, равно как и свиные внутренности: съедены. За ширмой алтаря отец Томмазо бормочет: «Per Christum Dominum Nostrum»[37], a Фульвио и Бруно в последний раз выговаривают: «Аминь». Монахи, взирающие снизу на безмолвную сцену, тоже не произносят ни слова. Двоим избитым помогают подняться на ноги. Тот, что крупнее, нетерпеливо сбрасывает с себя мнимых помощников. Второй тяжело опирается на предложенную руку, хватается за ребра, театрально гримасничает. Лицо у него распухло от ударов. Один глаз не открывается. Другим он видит старика в странной конической шляпе, сидящего в изысканно изукрашенном кресле, красные одеяния кардинала, серую рясу отца Йорга, рыжеволосую женщину, ее пожилого спутника. Лица позади них размываются в полумраке. А потом появляется лицо, выглядящее несколько темнее всех остальных, лицо человека, который после первоначальной своей вспышки оставался совершенно неподвижным на протяжении всей экзекуции, терпеливо ожидая этого мгновения, будучи уверенным, что оно непременно наступит. Глаза человека уставлены прямо на него, не позволяя ему отвернуться. Этот человек ему знаком.

— Добро пожаловать в Рим, Сальвестро, — говорит дон Диего.

— Перевернись-ка.

Из церкви они возвращались молча, пересекая пьяцца Навона, залитую лунным светом и безлюдную, если не считать пьяниц. Окна на близлежащих улочках по большей части были закрыты ставнями, виделись лишь немногие тусклые огни, да во дворе каменщика она заметила нескольких ангелов, уложенных друг на друга. Больше ничего. Ничего такого, что позволило бы Фьяметте завести разговор, легкий и остроумный, который, возможно, поднял бы ей настроение. Эти арагонцы такие бесчувственные, подумала она тогда и то же самое думает сейчас, когда, подчиняясь ему, перекатывается на живот и, подавляя легкую тошноту, поднимается на четвереньки. Он ухватывает ее за лодыжки. Что, немного раздвинуть ноги? Она подчиняется. Перед ее лицом появляется большой палец. Она его сосет.

— Еще.

Фьяметта наудачу изгибает спину — чего еще? — представляя себе, как должны выглядеть ее обращенные кверху ягодицы, желтоватые в свете свечей, будто слоновая кость. Его рука одобрительно треплет ее по загривку. Большой палец исчезает, и тут же она чувствует его снова. Там у нее все готово, все так и пылает. Ему это нравится, нравится выжидать. Посол Вич. Она сжимает его палец, давая понять о своем нетерпении легкой дрожью и постаныванием. Она протягивает руку назад, пытаясь его ухватить, — что, разумеется, невозможно. Это ему тоже нравится. На мессе он был с нею холоден, был занят чем-то совсем другим. Теперь он весь внимание. Его рука поглаживает ее по губам — вверх, медленно-медленно, и вниз. Она подается назад, но он отодвигается. Пока еще нет.