Читать интересную книгу Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк

Бродяга все еще стоит перед ним в опасливом ожидании. «Я возлагаю на тебя огромные надежды, — говорит он бедолаге. — Парень ты вроде бы находчивый, из тех, кто везде выживает. Найдешь меня снова, как только мне понадобишься». Диего — воин великодушный, сабля покоится у него в руках. «Сейчас можешь идти восвояси… Ты вернешься ко мне, — кричит он вослед человечку, который успел уже отбежать на порядочное расстояние, — от меня не укрыться…» Шаги на лестнице — его превосходительство соизволил вернуться. Как долго ему теперь оставаться мастифом его милости? Секретарь честолюбив, он поможет. Вот, теперь почти спит. Почти отдыхает… Вернись! Что, это он кричит? Возможно, потому что шаги застывают теперь уже над ним, в апартаментах Вича. Тишина: звук, порождаемый вслушиванием. Что-то вроде смешка — его собственного. Ты только посмотри на возвращенного бедолагу! Несся, бежал, улепетывал — ты только посмотри на него… костлявый, взъерошенный, немытый, некормленый. Смотри, как он бежит, с заплывшим глазом, в засаленном тряпье! Смотри, как удивляется, когда его поднимают на ноги и он впервые замечает Диего!

«Добро пожаловать в Ри-им, Сальвестро…»

Мой спаситель, думает Диего, смеясь про себя. Мой избавитель, головорез. Он добьется, чтобы правду выкрикивали на всех улицах, он оправдается, он обратится к королю. Он восстанет из праха.

Опять темнота, хотя и другого рода — более плотная, — непроницаемая для зрения чернота угольной шахты или корабля, погруженного в воду на пятьдесят морских саженей; задняя комната трактира — что-то вроде чернильной ямы, и сейчас ее тревожит только слабый шепот.

— Не он.

— Он.

— Не он.

Когда ближе к вечеру отец Йорг, Сальвестро, Бернардо, Ханс-Юрген и остальные монахи расспрашивали о том, как добраться до «Посоха паломника», им сказали, что от площади надо повернуть налево в «мерзкую крысиную нору сбоку от Альберго дель Соль», потом — снова налево, в «открытую сточную трубу, именуемую виа дель Элефанте», и «пройти через три самых гнусных переулка, ведущих на восток, пока не почувствуете, что вам вот-вот крышка», и наконец оказаться перед тем, что «выглядит как Содом после исхода Лота — вы опознаете это место по его мрачному виду». Вскоре выяснилось, что это описание было чересчур лестным.

За исключением нескольких труднодоступных чердачных комнат, окон в трактире нет. Днем главный вход оставляют открытым — это помогает, однако громадный дом, стоящий напротив, на целый этаж выше, сам дверной проем защищен портиком, а фасад здания обращу на север. Морось, ливни и сырость находят гостеприимное пристанище в растрескавшейся черепице и разошедшихся швах: раскрошившийся материал убогого приземистого здания на виа деи Синибальди проницаем для почти всех атмосферных явлений… Но освещение? Коридоры и продуваемые сквозняками лестницы почернели от свечной копоти, потолки сделались липкими из-за смолистого дыма масляных ламп, носимых постояльцами, которые переходят из комнаты в комнату, волоча за собой огромные тени — изломанные привидения, преследующие своих хозяев, неслышно, словно убийцы, скользя по стенам, испещренным прожилками сажи. Борго — самый сырой район в городе, виа деи Синибальди — самая сырая улица в этом районе, «Посох паломника» — самое отвратительное здание на этой улице, а самая задняя комната — темнее всех остальных помещений. Известные поэты проводили здесь ночи в поисках подлинной «стигийской тьмы». Солнечный свет ковыляет сюда только для того, чтобы умереть.

«Окна замуровали, — объяснил хозяин, показывая на кирпичные заплаты. — А то некоторые ублюдки норовили уползти, не заплатив. Меня зовут Лаппи. Сзади у меня тут большая комната, все разместитесь без труда. А еще там хороший замок. Соломой запаслись? — Спальня обойдется им в двадцать три джулио в неделю, плата вперед. — Там, сзади, немного мрачновато, но вы ведь немцы. Для вас это дело привычное». Лаппи был приземистым, длинноруким, с жесткими волосами. Лицо его напоминало воловью кожу, с силой втиснутую в мешок. Оно мимолетно разгладилось, когда отец Йорг откинул крышку сундука, протянул ему тяжелый серебряный кубок и спросил, на сколько недель это потянет. «Где вы раздобыли такое богатство?!» — пролопотал он при виде серебряной и золотой утвари.

«Значит, вот что там было!» — воскликнул Бернардо, который тащил сундук на протяжении большей части их странствий.

Задрав высоко над головой единственную свечу, Лаппи проводил их во чрево здания. Перед ними зияло нечто вроде пещеры. Фолькера, Хеннинга и еще кого-то отец Йорг отправил за самыми дешевыми соломенными тюфяками, а потом велел снова позвать Лаппи.

«Мне хотелось бы знать, где мы можем воздать благодарение», — сказал он трактирщику.

Первоначальное изумление Лаппи уже уступило место подозрительности. «Но вы ведь уже сделали это, разве нет? — быстро ответил он, поедая глазами самых новых постояльцев. Потом вспомнил о сундуке. — А впрочем, это разумно. Благодарение — чудесное дело, совершенно чудесное. Сам уже долгие годы делаю пожертвования, направо и налево. Не могу утверждать, что у меня для этого имеется какое-то особое место, хотя… — Он выдавил из себя еще несколько корявых импровизаций. — Почему бы вам не воздать благодарение прямо здесь? Сейчас, правда, немного темно, но у меня в запасе есть несколько свечей. Могу выделить вам парочку, по дешевке. Или у вас есть свечи?»

«Мы хотим отслужить мессу», — сказал отец Йорг, и при этих словах в лице Лаппи засветилось наконец понимание — и, по мнению Сальвестро, что-то еще. Он разглядывал Лаппи, как разглядывал всех трактирщиков на протяжении всего их путешествия — от Штеттина и, вниз по долинам Одера и Нейсе, до Гёрлица, Дрездена, через Хемниц и Цвиккау к Плауэну, затем к Нюрнбергу и Регенсбургу, где Альпы сначала возвышались над ними, затем оказались под ними, а еще позже — позади них, и последовали Пьяченца, Карраро, Витербо… И вот наконец они в Риме. И повсюду — трактирщики.

«Мессу! — воскликнул Лаппи. — Что ж, тогда вам повезло! Сегодня как раз служат мессу в честь Филиппа и Иакова. Сам, бывало, ходил на нее… — Он принялся рассказывать, как пройти. — Прежде всего надо покинуть эти мрачные трущобы и перебраться через реку…»

Сальвестро смотрел, как Лаппи указывает то туда, то сюда. Трактирщики, давно пришел он к выводу, делятся на две категории. Одни — туповатые, по большей части они хранят молчание и склонны к нечастым, но впечатляющим приступам гнева, когда они на людях избивают своих жен и оскорбляют кого ни попадя. Обычно они здоровенные и краснолицые. Другие всегда готовы оказать услугу, подскочить с каким-нибудь предложением или растолковать, как куда добраться. Они внимательны к постояльцам за столом и с радостью вытаскивают из постелей всех своих работников, чтобы те предоставили комнату припозднившимся усталым путникам. Такие обжуливают своих гостей, крадут их пожитки и устраивают неожиданные засады на дороге через час-другой после расставания с постояльцами. Лаппи, подумал Сальвестро, из вторых.

«…перебрались, значит, через реку. Потом идете на север мимо башни Сангуинья, она высоченная и квадратная, но только не спутайте ее с какой-нибудь другой, похожей, потому как нужна вам именно Сангуинья. Держитесь по левую сторону от Читорио, а потом сворачивайте на восток и ступайте мимо Митре, знака там нет, но вы распознаете его по запаху гниющей капусты — в жизни не мог понять, откуда он там берется, — принимаете вправо, переходите виа Лата у Святой Марии, потом снова направо, оказываетесь на пьяцца Колонна, а уж там церковь Сантиссими-Апостоли — прямо перед вами. Предупреждаю: лучше приходить пораньше. Обычно там давка».

«Благодарю вас», — промолвил отец Йорг.

«Там уж месса так месса. — Видно было, что Лаппи готов пуститься в сладостные воспоминания. — Не то что большинство нынешних. Вы уже куда-нибудь ходили?»

Отец Йорг отрицательно помотал головой.

«Ну, ничего. Как говорится, церковь есть блудница, — с прищуром сказал хозяин трактира. — Вот и наслаждайтесь ею».

— Это он.

— Нет, не он.

Сальвестро не прекращает шептаться с Бернардо. Это темнота склоняет их к перешептываниям.

Монахи, покинувшие трактир, когда уже вечерело, будучи исполнены самых радужных предвкушений, вернулись подавленными, потрясенными, сбитыми с толку. Вульф плакал навзрыд. «Мы отправились туда, чтобы вознести благодарение, — выговаривал ему отец Йорг. — Мы его вознесли. Так что изволь замолчать». Ему бы следовало сказать нечто большее, что-то такое, что позволило бы им воспрянуть духом, подумал Сальвестро. Среди mêlée[41], устроенной в церкви, Йорг погрузился в себя, слепо глядя перед собой и молясь. Сальвестро смотрел на него, ожидая хоть какого-нибудь знака, повеления, но ничего так и не последовало. Бесстрашно выступил не кто иной, как Герхард, силой принуждая безобразничавших прихожан опускаться на колени. Теперь лицо его выражало безмолвное презрение, а Сальвестро был занят совсем другим — пульсирующей болью от ушибов. Каждый ушел в свои мысли, и, готовясь ко сну в сокрушенном молчании, они избегали смотреть в глаза друг другу, как если бы не справились с неким совместным испытанием, а посему оказались отделенными друг от друга, чтобы каждый переживал свой провал в одиночку. Тишина была насыщена недоумениями и потрясениями, у каждого своими. К Риму они оказались не готовы.