Читать интересную книгу Яконур - Давид Константиновский

Снегирев пожимал плечами. Получалось так: с одной стороны, все знают о проблемах с водой, все о них говорят; с другой стороны, люди, предлагающие метод очистки, не могут найти, кому он нужен. Всегда Снегирев готов был исполнять разнообразные дополнительные обязанности, которые на него накладывало его положение, — пусть они отрывали его от главного, но в них присутствовал определенный смысл; а тут выходило нечто странное, ему непонятное, с самого начала нелепое…

Люди Снегирева отправились по министерствам, по главкам. Когда возвращались, рассказы их начинались с того, что все их встречали очень приветливо; но каждый отсылал к другому. Открывая новую дверь, надо было объяснять все с самого начала… Под конец снегиревские послы попали в такой кабинет, в котором им ответили, что они напрасно беспокоятся, все давно в порядке; развернули перед ними некий координационный план и продемонстрировали в нем строчку, где записана их лаборатория с этой темой. Что в порядке — оставалось, однако, неясно, и причин для беспокойства едва ли оказывалось меньше. Кто включил Снегирева в план, каким образом, почему Снегиреву ничего не известно? Не сделано ли это для галочки? Как заполучить людей, чтобы выполнить работу?

Снегирев обратился к Старику. Это было не в правилах Снегирева, но и ситуация складывалась необычная. Старик принял его хорошо. Люди Снегирева составили пространное, обстоятельное, вежливое письмо на Усть-Караканский комбинат, с обращением к директору по имени-отчеству. Там были только предложения, никаких просьб. Старик одобрил и подписал.

Ответ пришел не только без имени-отчества Старика, — а ведь все-таки Старик, можно было бы уважить! «На письмо номер… от такого-то числа… сообщаем…» Дальше официально и довольно резко говорилось, что вопрос о целесообразности привлечения лаборатории Снегирева к разработке очистных методов будет рассмотрен, о решении вопроса он будет извещен; подпись: Шатохин.

Снегирев успел перехватить это письмо; не мог допустить, чтобы оно попало к Старику.

Снегирев почувствовал, что его постепенно втягивает в такие отношения — с людьми, с организациями, с обществом, — в каких он не мыслил никогда оказаться! Он не хотел бы признавать факта существования таких отношений в принципе; и уж совсем не представлял себе — себя в подобном положении… Все это было противоестественным по самой своей сущности — не в ладах со здравым смыслом, несоответственно тому, что закладывалось в основу. Тем не менее такова была реальность! Или, по крайней мере, часть ее. Эти отношения существовали в действительности. Выходит, он не хотел ее знать. Однако он не мог и закрыть на это глаза: он уже находился теперь в таком, невероятном для него прежде, положении, которое нельзя игнорировать, оно диктует свои условия, — уже находился! Впервые во взаимодействии Снегирева с внешним миром появилось нечто, отчего он ощутил себя в чужой роли; она была ненатуральной для него как для гражданина, члена общества, непривычной была она Снегиреву и как специалисту, человеку своей профессии. Прежде его искали — не Снегирева лично, нет, но его готовность работать, знания, квалификацию, трудоспособность; вызывали, объясняли задание, указывали на важность и срочность, давали понять, что не сделать нельзя, он видел одновременно во всем этом и знак уважения к нему и доверия; он был нужен! Теперь же он сам предлагал себя — и никто не брал… А ведь проблема не была менее важной, чем та, тогда!.. Что происходило? Ему намекали, что он лезет не в свои дела… Он превращался в назойливого неудачника; в изобретателя вечного двигателя…

Нельзя утверждать, что предыдущая жизнь Снегирева была свободна от переживаний. Их было достаточно… Но теперь он вступил в новый трудный период.

Он заметил, что на какие-то вещи стал реагировать иначе. Многое, совсем недавно еще важное для него, отошло на второй план, уже не волновало. Взять хотя бы письмо, которое он получил вчера, — относительно Морисона…

Может, спрашивал себя Снегирев, его неправильно понимали? Он, возможно, делал неверные шаги… А Старик и Элэл? Старик поддержал Снегирева, но ограничился тем участием, о каком Снегирев его просил; Элэл, мнение которого всегда было для Снегирева первостепенным, отнесся к его затее скептически. Хотя обычно Элэл поддерживал все новые идеи. Не смутило ли его, что здесь явно прикладная работа? Но Снегирев настаивал на общественной активности, а не утилитарности; он смотрел вперед, как и положено человеку науки, а не выискивал мелкие эпизодические заказы! Были коллеги, которые одобряли Снегирева. Но и на их мнение он не мог опереться! В существе этого дела они мало разбирались, загруженные своими профессиональными проблемами; вполне вероятно, они просто из вежливости говорили ему приятное — хотя он не навязывался им — или, не исключено, из жалости, считая, что он взялся за эту работу, перестав выдерживать соревнование своей области… Ну а те, кто приходил к Снегиреву — и кого он заворачивал? Да, многое в них настораживало Снегирева и даже пугало; и сверх всего существовало еще нечто, для него решающее: в любом случае эти люди не выдерживали сравнения с теми, кто был его товарищами по исследованиям в первые годы…

Визит Герасима много значил для Снегирева.

Он всматривается в Герасима. Вот их уже двое. И потом — он надеется жить долго; но не вечно же… Этому молодому человеку не страшно передать то, к чему пришел… Да, и об этом ведь надо думать, никуда не денешься… Только бы не ошибиться! Может, удача в твоей жизни. Может, мало о человеке знаешь… Всматривается.

Еще — разговор о Морисоне.

Есть известие, и фантастическое и банальное одновременно. Будто бы на лекции в Штатах он представил свою модель. Это — фантастическая сторона события. Подал ее со всеми возможными эффектами, как фокусник, словом, в обычной своей манере, — это сторона банальная. Пишет человек, который на лекции присутствовал. Нет, по существу-то, к сожалению, ничего; человек этот не специалист. Так что лишь известие о факте. Будем ждать чего-нибудь более подробного…

Снегирев увидел, как изменилось лицо Герасима.

Не надо было говорить? Знал ведь: молодой человек устал, нервничает… Но что ж делать! Такова профессия.

Поднялся.

— Идемте на установку! Посмотрим в журнале, какие были дозы…

* * *

— …Кроме того, — продолжал Свирский, — опять-таки в связи с важностью проблемы в целом, необходимо внести в проект решения отдельным пунктом следующее: «Считать целесообразным укрепить руководство Яконурского института».

Ольга положила руки перед собой. Так…

Ревякин:

— Имеется в виду — снять Савчука?

— Я этого не сказал!

— Между тем, что значит «укрепить»? Известное дело! «Укрепить» — значит, новый директор?..

Ольга сжала пальцы. Да, Савчук рисковал реально. И не в первый раз… Ольга искоса рассматривала его. Нервничает? Нет… Плечи широкие, хорошо, молодец. Большой. Килограммов за восемьдесят. Лицо доброе. Усатый, пышные такие усы, тоже добрые. Руки крупные, сильные.

Вот — человек не родился на Яконуре. А принял на себя главный удар…

Ольга видела — он устал. Вон, мешки под глазами. А взгляд… Устанешь. Ничьих сил не хватит.

Вспомнила, как пришла к нему… Улыбалась. Такой уж был вечер. Весь вечер был такой… Сначала это ее решение, потом Герасим. Но тогда она еще не знала, что в тот же вечер ей предстоит и Герасим. О Герасиме она еще не знала, однако все уже начало меняться, начало с той минуты, как она приняла свое решение…

Верила Савчуку, верила в него, это уж просто вера была, вера!

Да и видела, как опасается его и считается с ним Свирский. Чувствует настоящего противника…

Савчук не знает еще, что она была у человека с длинными, совершенно седыми волосами.

Оттого и пошла туда — не ждала ничего хорошего от сегодняшних споров… Что-то надо было делать, срочно надо было сделать что-то!

Когда-то речь вели о том, можно ли вообще поставить комбинат на Яконуре или нельзя… А там уж проектное задание оказалось готово, и разговоры пошли иные, строить или нет… Потом строительство началось, и тогда было решено: если комбинат примется загрязнять озеро — немедленно остановить производство… Теперь, когда ясно, что он губит Яконур — перешли к обсуждению: насколько быстро?..

Происходило привыкание. Перенос нуля. Изменение уровня отсчета… Будто договаривались сами с собой. Каждый раз — новый уговор: начнем считать вот так, вот отсюда.

События, поскольку им был однажды дан ход, пошли дальше сами. У них словно оказался какой-то свой сверхъестественный и сверхмощный движитель. Таинственная сила. И словно то, что было пущено однажды людьми, не только шло дальше само, независимо от них, но и не выпускало уже людей из этого своего, от них самостоятельного, движения и все далее увлекало их с собою. Обретало власть над ними. И похоже становилось, что воля людей не способна как-либо это движение изменить. Разве только вокруг него создать что-нибудь… некое оформление. Решение, например. Комиссию.