Читать интересную книгу Большое кочевье - Анатолий Буйлов

Николка видел, что и сам бригадир не прочь бы бросить все и уйти на промысел, но в силу необходимости сделать этого не может.

Николка приметил, что Улита после отъезда Ахани стала чаще молиться. Иконка в закопченном замшевом чехле, привязанная на тесемке в углу палатки, во время молитвы была обращена к молящейся то ребром, то тыльной стороной, но Улиту это нисколько не смущало. Мелко, торопливо покрестясь, она отворачивалась и тут же принималась за прерванную работу. Николка сделал вывод: молится Улита не от души, не искренне, а лишь для порядка, на всякий случай. И чтобы проверить свое предположение, он как-то спросил:

— Скажи, Улита, как, по-твоему, существует бог или выдумали его?

— Бок есть. Бок есть, — торопливо ответила Улита. И хотя ответ ее был тороплив, но произнесла она эти два слова совершенно равнодушно, на ее бесстрастном лице не отразилось никаких чувств.

В конце января, разогнав стоявшее около палатки стадо, на краю мари приземлился вертолет. На нем прилетели Костя, Аханя и Шумков. Доставил вертолет почту и двести килограммов каменной соли, а в поселок увез шесть наскоро забитых неразделанных чалымов.

— Как, паря, оленчиков будем оформлять? — настороженно спросил Фока Степанович.

— А никак, брат, не будем, — весело осклабился Шумков.

— Как это «никак»? Сейчас я ведомость составлю.

— Без ведомости обойдемся, осенью спишем. С вас вон нынче почти девяносто списали… — И, заметив протестующий жест пастуха, Шумков, нахмурившись, начальственно повысил голос: — Для дела нужно мясо, Фока Степанович. Для дела! Летунам одного оленя отдадим, чтобы вертолет нам всегда давали, в район двух отправить надо — за вездеход отблагодарить. А как ты думал? Даром ничего не дают, везде подмазать надо! Не подмажешь — не поедешь. Ну, пока, ребята, весной мы к вам прилетим еще.

— Нужен ты нам такой, — обиженно сказал Фока Степанович.

— Да, совсем испортился Васька, — с горечью подтвердил Долганов, когда гул вертолета растаял в морозной тишине.

Аханя, посвежевший, в новой пыжиковой дохе, в новых, расшитых цветным бисером унтах, ласково окинув взглядом белые сопки, корявые лиственницы, обступившие палатку, седую гриву тальников вдоль речки, горохом рассыпавшихся по мари оленей и убедившись, что все это на прежнем месте и в прежнем виде, глубоко и облегченно вздохнул и, широко улыбнувшись, с какою-то бесшабашностью сказал вовсе не о том, чем полна была душа:

— Васька типерь шибка большой начальник стали. Уй-ю-юй! Иво типерь большо-ой комната сидит, пешком ходили суксем нету, олень посмотрели — тоже нету, мяса иво кушали — это можно, однако. Как ти думали, Николка, праульно мине говорили, да?

— Правильно, правильно, Аханя! — упредил Николку Долганов. — Слишком большим начальником стал! Аппетит какой у него развился… Сейчас отозвал меня в сторону, весной, говорит, пыжиковых шкурок приготовь мне, пыжиковые шапки, говорит, в моду пошли. Ишь захотел! Всех пыжиков, Фока, в мешок складывай и в ведомость пиши — на склад сдадим. — Долганов сложил фигуру из трех пальцев: — Вот ему вместо пыжиков!

Пастухи засмеялись и веселой гурьбой заспешили к палатке разбирать почту и присланные родственниками заветные мешочки и свертки с подарками.

В феврале вместо ожидаемых обильных снегопадов грянули небывалые холода. Мороз ледяными тисками сжимал тайгу, и она, зябко кутаясь в снежную кухту, остекленев, покорно ожидала гибели… Почти ежедневно над белыми вершинами сопок по обе стороны тусклого солнца, точно подпирая небо, стояли самоцветные столбы, иногда они исчезали, но вместо них ярко проступал вокруг солнца радужный круг — в такое время особенно звонко щелкали в тайге сучья, оглушительней трещали наледи и стояла вокруг особенная, неземная красота, которая казалась еще более неземной, когда наступала ночь и в черном небе начинали ярко мерцать звезды, холодные и острые, как стальные иглы, а внизу, сквозь черный таинственный мрак под ногами, как на дне колодца, мутно голубел снег, и в этой черной холодной тишине обычные дневные звуки теперь казались тревожными и загадочными…

Из-за сильных морозов соболи залегли в своих теплых норах, куда загодя еще натаскали мышей, которых в тайге развелось в эту зиму великое множество. Всюду, куда ни посмотришь: под валежиной, под выворотнем и просто между корней живого дерева — виднелись мышиные норки и следы.

Даже Аханя удивлялся такому мышиному нашествию. Из-за этих проклятых мышей соболь обходил капканы стороной. Уж чем только ни старался Николка приманить соболя: и рябчика клал на приманку, и кедровок, и зайчатину, и олений сбой — все было тщетно. Соболь подходил к приманке неохотно, больше из любопытства, нежели от голода, на этом и попадался в капкан. За всю зиму только шесть соболей и удалось заманить в капканы, остальных четырех взял Николка гоном, горностаев полдесятка изловил да тридцать восемь белок настрелял — вот и вся добыча. Три года тому назад такая добыча привела бы его в восторг, но сейчас он только пренебрежительно хмыкал и сетовал.

Долганов взял гоном пять соболей, убил девяносто белок и одну росомаху. Афоня добыл двух соболей и шестьдесят белок. Даже Аханя успел неплохо поохотиться — одна соболиная и четыре горностаевые шкурки лежали в его мунгурке. И только Костя ничего не добыл — на обход стада он даже не брал с собой малокалиберку. Все свободное от работы время он сидел в палатке и неустанно что-то шил, кроил, вышивал цветными нитками либо терпеливо корпел над каким-нибудь новым бисерным орнаментом.

— Чего ты, Костя, девкой не родился? — насмешливо и вместе с тем восхищенно спрашивал Долганов, разглядывая очередное Костино рукоделие. — Я бы тогда женился на тебе, нарожал бы ты мне кучу ребятенков, вот такие же торбаса сшил…

— Да ведь у тебя уже была хорошая женка, — невозмутимо напоминал Костя. — Зачем бросил ты ее? Такая была женщина хорошая.

— Да ну тебя, Костя! — с досадой отмахивался бригадир, но было уже поздно — пастухи, многозначительно переглядываясь, улыбались.

Долганов конфузился, сердился, хотя никто ничего не говорил ему, просто все улыбались, а этого было достаточно. Не зная, к чему бы придраться, Долганов обычно обращал внимание на Николку или Афоню.

— Ты что улыбаешься? Разулыбались, понимаешь… Вам бы только зубы скалить… Раз ты такой улыбчивый, поищи-ка завтра березу на полозья, чтобы без единого сучечка была, — нарту будем с тобой делать. А то разулыбались тут, понимаешь ли…

В марте морозы отпустили, остекленевшая тайга, сбросив с себя тяжелую кухту, облегченно вздохнула и закачалась, точно разминая затекшие суставы, и, почувствовав себя живой, радостно засияла на солнце серебристо-темными стволами, и тихая шелестящая песня — гимн солнцу — зазвучала в воздухе, в котором уже едва уловимо ощущался запах снега и смолистых почек, а на южных склонах сопок, в матовой белизне снегов засверкали блесточки обтаявших снежинок, с каждым днем становилось их все больше и больше, и вот уже нельзя смотреть на снег — слепнут, закрываются глаза. Пастухи надевают светозащитные очки, распахивают на груди зимнюю одежду, сдвигают на затылки шапки, то и дело смахивают со лбов капельки соленого пота, — пора кочевать к местам отела.

Шумков на этот раз свое слово сдержал — пятого апреля в полдень над кочующим стадом повис вертолет. Казалось, упадет сейчас тайга, обрушатся сопки — такой грохот, свист и вой издавала эта маленькая, издали похожая на пузатого жука-уродца, винтокрылая машина. Белым смерчем взметнулась снежная пыль — перепуганные олени ринулись назад по своей шахме. Николка с Афоней едва успели отвернуть их в сторону, ездовые олени вставали на дыбы, таращили глаза и раздували ноздри.

— Эй ты, Васька-балбес! Баламут! — кричал Долганов, показывая гремящему вертолету кулак. — Чего ты стельных важенок напугал?! Не мог подальше сесть? Вот баламут!

Как и в первый раз, Шумков приказал забить четырех чалымов. Пастухи забили чалымов, но тут же заставили Шумкова расписаться в расходной ведомости.

— Так-то вернее, парень, будет, — пряча ведомость в нагрудный карман, сказал Фока Степанович.

Долганов одобрительно кивнул учетчику и добавил:

— После отела, если пыжиковые шкурки понадобятся, прихвати от председателя письменное разрешение, мы на них тоже ведомость составим, — распишешься. А как же ты думал, братец? Нынче век такой — ничего без бумажки не дают…

Прощаясь с пастухами, Шумков громко балагурил, улыбался, но было видно, что делает он это невпопад, против своего желания, — в глазах его, прищуренных и холодных, зрела на пастухов обида.

Через два часа вертолет улетел.

В начале июня после просчета новорожденных телят Шумков прилетел вновь… Николка в это время был в стаде на дежурстве. Вечером, придя в чум, он увидел, что все пастухи пьяны.